Идеи Михаила Бахтина о карнавализации и смеховой культуре имеют зубчатую историю. Мыслитель, совершенно не любимый советской властью, побывавший в ссылке, а потом прозябавший в провинциальном Саранске, стал предметом интеллектуального поклонения в 1960-е годы, а при поздней советской власти будировавшие гуманитарные умы ссылались на него с такой же интенсивностью, с которой казенные гуманитарные умы ссылались на классиков марксизма. «Без идеологии нынче труба» (И.Ильф, Е. Петров). Затем — то ли в связи с большими историческими событиями, после которых стало не до карнавализации, то ли в связи с банальным перекормом, ибо всё хорошо в меру, наступило новое забвение, а гуманитарные умы увлеклись постмодернизмом и гипертекстом. «Жены алчут новизны: постоянный мир им страшен» (В. Жуковский).
Казалось бы, с течением времени амплитуда спала и Бахтин занял свое место, как мыслитель середь прочих вполне интересный, но уже не насаждаемый, как картофель при Екатерине. Как вдруг картофельный период резко возобновился, поводом для чего стал рождественский массакр в Париже, когда исламисты расстреляли редакцию сатирического журнала «Шарли Эбдо».
Карнавализация, смеховая культура, кощунственное осмеяние всего и вся, гипертрофированное внимание к телесному низу — всё, что было свойственно еженедельнику, — было объявлено не просто недостаточным основанием для кровавого злодейства: «как бы они там ни юморили, а убивать закона нет». Это было объявлено достаточным основанием для канонизации жертв массакра, а теоретическая база для канонизации была почерпнута из труда Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса». С некоторым, на иной взгляд, перехлестом смеховая культура, в том числе и в радикально грубых формах, была объявлена палладием европейской культуры вообще, ее conditio sine qua non.
Маститый профессор ВШЭ С.А. Медведев отмечает: «Культуре жизненно необходимы акты языковой, визуальной и перформативной трансгресии, работа с запретными темами, образами, словами, нарочитое пренебрежение нормами вкуса, пристойности. Нужны карикатуры на Христа и на Мухаммеда… нужны кощунство и богохульство, мат. Нужен Сорокин, полностью основанный на профанации советского и сакрального, и его роскошная сцена анального секса Сталина и Хрущева в «Голубом сале», и Петр Павленский, прибивающий свою мошонку к священной брусчатке Красной площади. Нужна, в конце концов, надпись «х..» на заборе, которая дает нам понять, что мы всё еще живы. Это самая что ни есть сердцевина нашей культуры, демократии и свободы».
Безотносительно к прочему заметим, что тут наблюдается явное смешение собственно стихии народного карнавала и стихии либертэнства — «Всё отрицал: законы, совесть, веру». Например, такой яркий либертэн, как маркиз де Сад, вполне соответствующий идеалам профессора Медведева, вряд ли был бы понят и принят простодушными современниками Рабле.
Суть средневекового карнавала может быть выражена пословицей «Хороший левак укрепляет брак». Временная (именно что временная и при том кратковременная) перемена местами верха и низа, инверсия всех норм социума и мироздания в конечном счете способствует как раз незыблемости этих норм. За карнавалом следует Великий пост, когда похабно шутить уже отнюдь не принято. В кульминационный момент римского карнавала все тушат зажженную свечу соседа, сопровождая это возгласами навроде возгласа маленького мальчика Sia ammazzato il signore padre! («Да умрет господин отец!»). В обыденной, некарнавальной жизни такие возгласы могут быть неправильно поняты. Карнавал — это очень локальная, очень строгая и очень временная норма, а перманентный карнавал — это преисподняя.
Либертэнство же эпохи Просвещения — это именно что перманентный карнавал, когда нет ничего святого (кроме царства разума, естественно). Заканчивается либертэнский карнавал чрезвычайно смешно. Даже не трудами маркиза де Сада, которые всё же суть не более чем тексты, а развеселым 1793 годом. Например «республиканскими свадьбами», когда обнаженных женщин и мужчин (мужчин — желательно священников, чтобы было забавнее) связывают попарно и топят в Луаре (нантские нуайяды). «Обычно тот, кто плюет на Бога, плюет сначала на человека» (И. Бродский).
Можно возразить, что «Орлеанская девственница» Вольтера сама по себе, «120 дней содома» сами по себе, безобразные терроризмы республиканские сами по себе и не обязательно от вольтеровского — в общем, достаточно умеренного — похабства сразу переходить к мечтаниям маркиза и уж тем более к нуайядам и фюзийядам 1793 года.
Можно, но тут есть такая тонкость, что задерживаться на одном уровне и не идти дальше не все умеют. Это требует достаточно жесткой общественной регламентации, тогда как нарочитое пренебрежение нормами вкуса и пристойности такой регламентации не способствует, а скорее наоборот. Методическое разрушение всех общественных преданий — игра достаточно рискованная.
К тому же апелляция к пионерским трудам Бахтина о смеховой культуре применительно к сегодняшним реалиям имеет еще одно слабое место. Общество классического карнавала есть общество с очень сильными духовными скрепами (которые от карнавала делаются еще прочнее) и общество довольно закрытое, где все всех знают. Мирок, ограниченный городскими стенами. В таком обществе весьма на самом деле сложные и софистичные нормы смеховой культуры работают, а вероятность сбоя не очень велика. Как такие предпосылки отсутствия сбоев можно отыскать в современном обществе глобальных мегаполисов, в обществе эпохи Великого переселения народов-2, наши карнавалисты не объясняют. Хотя вопрос этот весьма существенный.
