Не только во Франции, но и далеко за её пределами отмечают именитый французский праздник. Великая французская революция началась ровно 225 лет назад. А впервые, если не считать эпохи самой революции, день взятия Бастилии был официально отпразднован только спустя 91 год после события — 14 июля 1880 года. Лишь тогда государственным гимном Франции стала «Марсельеза». Зато с тех пор то и другое уже неизменно входит в национальную символику Французской республики.
Годовщину Октябрьской революции в России перестали отмечать как раз почти 90 лет спустя после самого события. Видимо, чтобы окончательно определить значение того или иного исторического события, для нации должно пройти солидное время. Иначе символизм этого события будет способен вызвать стойкое отторжение.
Большевики старательно копировали символизм Великой французской революции, наполняя готовые формы новым словесным содержанием. Новому прочтению «свободы, равенства, братства» должен был отвечать лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», не российскими большевиками, однако, придуманный. Как революция 1789 года закрепила свои универсальные принципы в «Декларации прав человека и гражданина», так и революция 1917 года получила свой аналогичный конституционный акт — «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа».
При этом большевики не дотягивали до размаха французской революции. Например, у них не получилось внедрить вместо антично-христианского новый революционный календарь, наподобие французского республиканского. Правда, вплоть до 1991 года в отрывных и настольных календарях петитом неизменно печаталось «такой-то год Великой Октябрьской социалистической революции», но выглядело это всегда так, будто инициаторы этой надписи сами чего-то стыдились.
Большевики не вытесняли старые религии новым культом вроде культа Верховного существа, который пытался насадить Робеспьер. Конечно, советское государство разработало сложную систему гражданских сакральных ритуалов, в которые каждый советский человек вовлекался с первого класса школы. Но, несмотря на преследование религии, эти ритуалы не имели целью полностью заменить религиозные. В частности, их никогда не проводили в закрытых для богослужения храмах.
Любопытно, как относились бы сегодня французы к дате 14 июля, если бы якобинцы в 1794 году удержались у власти? Не только в то время, но и десятилетиями позже. Если бы вся эта антихристианская революция в сфере культуры была продолжена. Или если бы в 1875 году во Франции установилась не Третья республика, а, скажем, Третья империя либо какой-то другой очередной монархический режим. Ведь для последнего были все предпосылки.
Республика в 1873 году была провозглашена Национальным собранием с перевесом всего в один голос: 353 против 352. Это было обусловлено тем, что соперничающие монархические фракции — бонапартисты, орлеанисты и легитимисты, вместе составлявшие большинство Национального собрания, — элементарно не смогли договориться между собой. Конечно, если бы тогда монархия во Франции была восстановлена, она стала бы парламентской и неизбежно эволюционировала в сторону большего демократизма. Но символика новейшего французского государства оказалась бы иной.
Очарование первых дней свободы 1789 года было спасено для французской истории лишь потому, что первые республиканские режимы быстро терпели крах. На фоне новых монархических режимов воспоминания о негативных последствиях революции блекли, и возникал позитивный исторический миф о великом 1789 годе. В пику авторитаризму, который никогда не мог устроить всех, крепла и утверждалась легенда о том, что великие принципы Liberté, Egalité, Fraternité оказались нереализованными лишь потому, что были временно извращены или что им помешала контрреволюция.
Левым республиканцам, пришедшим к власти в конце 1870-х, нужна была санкция исторической легитимности, чтобы провести реформы. Они почерпнули эту санкцию в памяти о старинной революции, покрытой романтическим ореолом. Такой она воспринималась потому, что ранее основанные на её принципах режимы неминуемо терпели поражение — в борьбе с реакцией, как сочли спустя уже многие годы, а не по причине нежизнеспособности.
Выходит, политическое поражение способно обернуться моральной исторической победой. Это хороший урок тем политикам, кто считает, что, восторжествовав над своими противниками в настоящем, они тем самым обеспечивают полную победу своих принципов на будущее.
В противоположность людям, совершавшим революцию 1789–1794 годов, большевики имели в своём распоряжении много десятилетий, чтобы беспрепятственно воплощать свои принципы. Нельзя сказать, что эта их деятельность вызвала всеобщее и полное отторжение. Но отношение к ним в обществе лишено однозначности. Мы расколоты в своем отношении к революции 1917 года так, как если бы она случилась не четыре поколения назад, а на наших глазах.
Но не служит ли такое отношение знаком того, что идеалы революции 1917 года — создание мира, свободного от эксплуатации, — не будучи никогда вполне реализованы, остаются актуальными и что сама та революция еще не окончена, не побеждена? А революция 1789 года меньше чем за столетие стала знатным мертвецом, в память о котором возлагают венки, гремят речи, марши и салюты, но лозунги которого больше не будоражат ничью кровь и не возбуждают политических страстей.
