«Знание русского языка приносит мне огромное удовольствие» | Статьи

Почетный профессор Женевского университета Жорж Нива — обладатель специального приза литературного конкурса «Русская премия». Так в России оценили его преданность российской культуре и многочисленные публикации о русской литературе. В свой последний визит в Москву профессор представил новую книгу — «Александр Солженицын: борец и писатель». С Жоржем Нива встретился корреспондент «Известий».

— Большинство русистов говорят, что занялись русской литературой, прочитав Достоевского. Как это было в вашем случае?

— Я тоже прочитал Достоевского. Помнится, начав с «Бесов» в замечательном переводе Бориса Шлёцера. Но славистом я стал не благодаря ему, а благодаря одному простому человеку, белоэмигранту по имени Георгий Никитин. Я написал о нем в автобиографической повести «Подарок Георгия Георгиевича», которая была опубликована в «Знамени». Этот подарок — русский язык. Никитин, человек сложной судьбы, осел в моем родном Клермон-Ферране (в Оверни) и стал переплетчиком. Я запомнил на всю жизнь витую лестницу его средневекового дома и то, как он учил меня русскому языку по «Новой азбуке» Льва Толстого.

Моими первым русским текстом оказался «Филиппок». А потом, уже в Сорбонне, большую роль сыграл мой учитель Пьер Паскаль — человек, приехавший в Россию в 1916 году в составе французской Атланты и проживший в ней 17 лет. Он был личным секретарем Чичерина, разбирал в институте марксизма-ленинизма рукописи французского революционера Гракха Бабёфа , а потом «заболел» протопопом Аввакумом. Можете себе представить, что это был за человек. Он никого не оставлял равнодушным. Некоторые его лекции вызывали во мне бунт. Но иметь учителя, с которым ты ведешь бой, — это очень хорошо.

— У вас превосходный русский язык. Вы — один из тех немногих счастливцев, которые могут сейчас читать «Войну и мир» так, как она была задумана Толстым. Скажите: французский язык «Войны и мира» — это действительно аристократический язык начала XIX века или всё-таки особый «русский французский», как сейчас есть «китайский английский»?

— Нет, это настоящий аристократический язык XIX века. Может быть, не начала, а середины, того времени, когда Толстой писал свой роман. Вообще-то многие русские писатели пытались писать по-французски. Пушкин, Цветаева… Но я всегда испытываю неловкость, когда их французские тексты публикуют отдельно. Если бы Александр Сергеевич написал только это, он бы не остался в истории. Что же касается Цветаевой — она пишет по-французски так же оригинально, как по-русски. Можно сказать, она рвет язык, и это раздражает по-французски, как раздражает по-русски.

— Мы редко задумываемся о том, что практически все русские классики были русско-французскими билингвами. Они не просто в совершенстве выучили французский, как Гоголь выучил итальянский, а росли на нем с детства. Как вам кажется, отложило ли это отпечаток на то, что и как они писали по-русски?

— У них было не просто два языка, но и две культуры. У того же Толстого — крестьянская культура Ясной Поляны, в которой он рос, и аристократическая. Эти две культуры были для них как два легких, правое и левое. Он дышал ими одновременно, и это многое объясняет у Толстого. Французский язык оставляет след. Например, в синтаксисе. Когда Толстой начинает размышлять о диалектике свободы и необходимом в истории — мне кажется, что он пишет не по-русски, а по-французски: длинные предложения, сложная латинская грамматика. Если бы он писал только так, это было бы несносно! Но в диалогах и особенно в маленьких рассказах для детей (которым меня учил Георгий Георгиевич) он пишет совсем по-другому, очень далеко от французской речи — и этот синтаксис поговорок и идиом потом приводил меня к Солженицыну, к «Красному колесу».

— Но едва ли он мог привести вас к Андрею Белому, которого вы тоже переводили.

— Конечно, у Андрея Белого язык бытийствует по-своему. Это как парник, где всё цветет странным образом. Когда я переводил «Петербург» вместе с Жаком Като, это было очень приятное время моей жизни. Мы переводили его устно, потому что у Андрея Белого в прозе трехсложный ритм все время меняется. Это было абсолютное наслаждение! Так что знание русского языка принесло мне огромное удовольствие. И, что самое важное, продолжает приносить.

— Вы не только славист и переводчик, но и консультант издательств, составитель «русской серии». Кто из современных русских писателей известен сейчас во Франции?

— Сорокин, Пелевин. Но я через свою серию в издательстве «Файар» «проталкивал» несколько иных авторов — Марка Харитонова, Михаила Шишкина, Алексея Иванова. Хотя, что касается Шишкина, я очень ценю его стиль, но меня немножко утомляет его идеология «русского самоненавистника», я хорошо знаю такую категорию. Но — беру его новый текст и попадаю под его обаяние, ничего не могу с этим поделать! Хотя сказать, что Харитонов или Шишкин имели успех, я не могу. Увы.

— А кто-нибудь из русских авторов после Достоевского имел успех во Франции?

— Конечно, Пастернак, «Доктор Живаго». Некоторые из тех, кого принято называть «диссидентами» (хотя Солженицын очень не любил этого слова). Василий Гроссман, его «Жизнь и судьба» вышла по-французски в Лозанне намного раньше, чем в России, в 1980 году, и имела огромный успех, огромный резонанс. В каком-то смысле она сформировала нас, следы этой книги можно найти у многих французских философов, в их рассуждении о свободе и рабстве и о возможности свободы при рабстве.

— Наверное, если Гроссман, то и Шаламов?

— О да, безусловно! «Колымские рассказы» тоже оставили стилистический след во французской прозе. Многие рассуждают о том, как можно передавать непередаваемое. А Шаламов это делает, причем совершенно по-другому, чем Солженицын и Гроссман, и уж тем более по-другому, чем любой из французских писателей.

— На этот раз вы приехали в Москву, чтобы получить Русскую премию, почетную номинацию «За вклад в развитие и сбережение традиций русской культуры за пределами Российской Федерации». Что это значит для вас — «традиции русской культуры»?

— Русский язык — это великий посредник. Например, недавно я купил толстый том переводов Пауля Целана на русский язык. Моё знание немецкого языка недостаточно, чтобы наслаждаться Целаном, а французские переводы мало что давали. И лишь благодаря превосходным русским переводам Марка Белорусца, Татьяны Баскаковой и Ольги Седаковой я заново открыл для себя Целана. То же самое можно сказать про русские переводы Хайдеггера, выполненные Владимиром Бибихиным. Когда русским языком оперируют такие люди, им удается что-то уловить, передать все оттенки и «темные места» авторов. Я благодарен им за это и благодарен русскому языку.