Надежда Толоконникова и Мария Алёхина вышли на свободу. Два года назад практически никто не знал об их существовании, полгода назад еще надо было пояснять, кто они такие, а теперь — не надо. К ним можно относиться как угодно, но теперь каждый знает, кто такая Алёхина, а кто такая Толоконникова.
Тогда, зимой 2012-го, мне крайне не понравилось то, что они сделали. Даже не столько в морально-этическом плане, сколько в эстетическом. Я к Церкви отношусь приблизительно так же, как к здравоохранению или образованию, то есть отдаю должное необходимости, но не больше. Но вот сама форма «панк-молебна» показалась мне идиотской. Поют плохо, слов не разобрать, ногами дрыгают, гитара такая грязная — в общем, не увидел я в этой акции никакой красоты. Вот в акции группы «Война» с огромным членом, нарисованным на разводящемся мосту напротив здания ФСБ в Питере, — там была какая-то абсолютная красота. Вот просто руками развести — и ничего не сказать, настолько это было круто придумано. А тут — непонятно.
Теперь, по прошествии почти двух лет, я понимаю, что это был самый грандиозный перформанс в истории русского акционизма. И сделали его таковым вовсе не участницы Pussy Riot. Грандиозным его сделала сама русская история, проявившаяся в реакции на произошедшее всем своим огромным, непонятным туловищем. Как инопланетный монстр в кинокартине «Чужие», которого мы всё время видим кусочками, и только однажды он показывается перед нами во всей своей грандиозной отвратительности. Вот мы жили, жили себе в России, и казалось нам, что она вот такая. Как вдруг разверзлась ткань времен — и из нее проступила настоящая Россия, вот эта вот конкретная точка в русской истории, которая на самом деле оказалась совсем не такой, как мы предполагали.
Я ее, надо сказать, испугался, этой самой настоящей России. Буквально на второй день после того, как скандал начал раскручиваться, я записал на YouTube обращение с требованием немедленно отпустить задержанных девушек, поскольку всё, что они сделали, — это спели песню. Это видео создало мне репутацию сторонника Pussy Riot (хотя мне, повторюсь, их мероприятие не понравилось), и меня стали звать на разнообразные ток-шоу. И я приходил на эти ток-шоу и видел там давно знакомых мне людей, совершенно вменяемых в иной обстановке, неглупых и совершенно не злых. Но стоило только начаться обсуждению произошедшего в ХХС, как все эти люди превращались в брызжущих слюной монстров, требующих покарать, ибо они оскорблены. Когда же мне пришлось вступить в подобный безумный диспут даже на рыбалке под Астраханью, находясь в компании давно знакомых мне собутыльников, с которыми мы вместе ни один квадратный километр дельты обловили, я понял, что историю мне не переубедить. Я оказался один на один не с людьми, нет, — с чем-то большим.
Произошел Russia Riot. Бунт России (англ.) — не путать с русским бунтом, который устраивают люди. Люди здесь ничего не решали. Бунт России подняла сама Россия как историческая сущность. Мы все вместе разбудили дракона, который спал под нефтяными деньгами, как Смог из идущей ныне в прокате второй части «Хоббита». Дракон пробудился и показал нам, чего мы стоим, одним своим огненным выдохом превратив рацио в дым.
А я не хотел бы, чтобы дракон дыхнул огнем и в меня. У меня дети, семья. И тогда я перестал выступать на эту тему.
Толоконникова и Алёхина же оскаленного мурла русской истории не испугались. Они оказались сильнее меня. Они открыто выступили сначала против несправедливой судебной системы (самого предмета для суда по статье «Хулиганство» там не было), а потом — против бесчеловечной системы исполнения наказаний. И оба раза они получали в свой адрес то же самое, что и всегда: «мало им», «надо было их сжечь», «другие сидят — и ничего», «в тюрьму ни за что не попадают». Вот у меня довольно высокая толерантность к ненависти в свой адрес, но подобного, наверное, я бы не выдержал. Успокоился бы. Затаился. Ну, как другой отпущенный только что знаменитый сиделец. В условный Берлин бы уехал. В Козельск, наконец.
Наверное, они пока еще молодые, а потому и максималистки. Да и сидели они всего ничего (но все же сидели в отличие от всех тех, кто считал, что им мало). И многое в их поведении я не понимаю (например, для меня дети, как я уже сказал, значительно важнее, чем все эти попытки доказать бесконечности, что она может больше). Но теперь они для меня не две дурочки, которые попали под танк. Теперь они для меня героини момента. Пока что момента, а там дальше посмотрим. Но если в довольно нестройных рядах тех пожилых людей, что продолжают, несмотря на полное равнодушие общества, хоть что-то пытаться изменить в старинной русской репрессивной машине, появятся новые, бескомпромиссные и юные силы — лично я буду рад.
Однако при всем приветственном отношении к заявлениям девушек об их планах по правозащите я с опасением отношусь к словам Алёхиной о том, что Pussy Riot всего еще не допели.
Лично мне не хотелось бы, чтобы Pussу Riot как творческий организм снова начали щекотать истории пятки. Я не хочу второй волны Russia Riot, потому что это будет значительно хуже, чем было. Это будет цунами, которое с неостановимой мощью пронесется уже по всему обществу, включая и тех, кто в прошлый раз по счастливой случайности улизнул. И не надо ждать, что это цунами освежит общество. Нет, оно принесет с собой грязь и обломки, перемешает и утопит в этой грязи всё и всех, поубивает обломками и оставит после себя на месте какого-никакого, а всё еще единого российского общества бескрайнюю свалку. Пустыню оставит.
«Когда вы разрушаете сакральную ценность, платить за это приходится очень жестко», — сказал намедни Михаил Ходорковский из своей берлинской берлоги. Сказал, в общем-то, верно, но не до конца. Платить за разрушение сакральной ценности приходится не только разрушившим.
Но и всем, кого обломки разрушенной ценности по дороге зашибли.
Надя, Маша, пожалуйста. Больше не надо.
