Каждый раз, когда случается такое, как стрельба в Вашингтоне, мы жаждем утешения. Тем более что массовые убийства случайных людей стали регулярными происшествиями — как гроза, ураган, наводнение и всё, что внезапно вмешивается в жизнь невинных и забирает ее. Оплакивая жертв, мы, как будто бы от этого легче, наделяем достоинствами павших (Обама зачем-то назвал их «патриотами»). Но на самом деле пуля берксерка убивает, как молния, смерч и волна — не отделяя добра от зла. Чтобы примириться с несправедливостью стихий, понадобилась специальной отрасль богословия: теодицея, оправдание Бога. Но человека оправдать еще труднее.
Каждый раз, когда случается такое, как стрельба в Вашингтоне, мы мучительно ищем ответа — почему? Нам нужно понять мотивы преступника, хотя каковы бы они ни были, родным погибших от этого легче не станет. Зато легче станет нам.
Мы хотим жить в умопостигаемом мире, доступном если не логическому, то хотя бы эмоциональному анализу. Разрыв казуальной связи травмирует всех: если у следствия нет причины, то не стоит вылезать из кровати. Оставшееся без объяснений общество стремится их найти, чтобы вписать одно происшествие в цепочку других. Нащупав закономерность, мы рассчитываем предупредить следующую трагедию: предупрежден — вооружен.
Но вооруженными обычно оказываются те, кто стреляют, а не те — в кого. Беда в том, что бегло или искусно выстроенные нами поведенческие модели базируются на общих предпосылках, а человек — штучен и неповторим. Он не подается вычислению, ибо каждая личность, включая мерзавцев, не проще, а сложнее «бинома Ньютона».
К Аарону Алексису это относится в той же мере, что и ко всем. Что побудило его застрелить дюжину людей, которых он никогда не встречал?
Black rage, реванш угнетенного афроамериканского меньшинства? Но Алексис связал жизнь с армией — наиболее десегрегированной частью американского общества, сумевшей максимально приблизиться к расовому дальтонизму. Более того, он вырос в самом мультинациональном районе Нью-Йорка — Квинсе, где представлено больше стран и языков, чем в ООН и в ФИФА. Детство будущего убийцы прошло не в афроамериканском гетто, а среди выходцев с Дальнего Востока, Индокитая и Карибских островов. С ранних лет он увлекался Таиландом, учил язык, разбирался в культуре, дружил с тайцами и обожал их кухню.
Политический экстремизм? Но он никогда не интересовался крайними партиями и опасными идеями.
Религиозная нетерпимость? Напротив, Алексис был горячим приверженцем самой мирной и не ревнивой религии: буддизма. По воскресеньям он ходил в храм, рьяно участвовал в церемониях и продолжительных медитациях, очищающих, а не отравляющих сознание.
Дремучая отсталость, которая часто ведет к конспирологическим вывихам? Вряд ли. Алексис разбирался в компьютерах, которых у него было три штуки, а значит, имел доступ не только к яду (интернет), но и к противоядию от него (интернет).
Что еще? Месть миру за что-то, о чем мы пока не знаем: несчастную любовь, крах амбиций, разочарование в жизни? Последствия нервного срыва, который он якобы пережил 11 сентября, участвуя в спасательных операциях? Наконец — самое простое: паранойя, из-за которой он вроде бы слышал голоса, неизвестно что ему внушающие?
Мотивов много, толку мало, потому что ни одно объяснение не может предотвратить другое преступление и остановить другого убийцу.
У разума есть, конечно, иной путь: не справившись с целями, обратиться к средствам. Общий знаменатель всех этих трагедий — оружие, доступное в Америке даже тем, кто, как Аарон Алексис, уже дважды был арестован за его нелегальное применение. Но, как показывает провал недавних законодательных инициатив, говорить о каких-либо ограничениях бесполезно. Оружие, опасный наркотик, позволяющий даже — и особенно — убогим тешить себя иллюзией власти. Сегодня, во всяком случае, сегодня, Америка не может избавиться от оружия, ибо фетишизм ствола для слишком многих — иррациональная страсть, закрепленная в Конституции.
Что же остается? Да ничего. Принимать условия человеческого существования стоически, как должное.
Каждый раз, когда случается такое, как стрельба в Вашингтоне, нам приходится вспомнить фундаментальное условие человеческого существования. Жизнь дается без гарантий и объяснений. Она абсурдна, как драма Беккета. Нас впустили в этот мир, не снабдив инструкциями по технике безопасности. Вот мы и живем без гарантии.
«Широк русский человек», — говорил Достоевский, но и любой другой не лучше, а сузить ни у кого не получается. Да и согласимся ли мы на это?
