Я никогда не общался с этим человеком вживую. Виделись издалека на одной литературной ярмарке и много раз переписывались в Facebook. Но за творчеством — именно публицистическим творчеством — Виктора Топорова я следил очень давно, еще со времен его первых опытов в этом жанре в «Независимой газете», где он в 1990-е печатался с некоторой регулярностью.
Многие видные литераторы немного стыдятся перепечатывать в отдельных сборниках свои старые публицистические труды, не придавая им большого значения. Наверное, кому-то и в самом деле не стоило бы ворошить прошлое, о своих деяниях в котором им лучше не напоминать читателю. Но что касается Топорова, то как раз ему следовало бы один раз издать свое публицистическое наследие, причем без всяких изъятий. Ибо почти всегда этот человек шел против общего мнения, избитых и пошлых мыслей, и почти всегда он неизменно оказывался прав.
Еще в первых своих публицистических текстах он выступал против бездумного торжества победителей в августе 1991 года, затем — против оголтелой травли парламента, каким бы он ни был, в 1993 он со всем знанием материала немецкой истории предупреждал против утверждения в России суперпрезидентской, цезаристской, как он предпочитал говорить, политической модели, потом в 1998–1999 он героически поддерживал примаковское правительство, наконец, в 2011-м он громко поднимал свой голос против белоленточного бунта. Топорову можно было не особенно стесняться своих прошлых заблуждений, ибо в отличие от почти всех других своих современников не было у него никаких особенных заблуждений. Были полемические перехлесты, была не всегда уместная резкость, но вот заблуждений, по-моему, не было.
Во всех политических текстах Виктора Топорова была всегда одна устойчивая доминанта: он явно не любил (это, наверное, мягко сказано) либеральную удобопревратность, эту чуждую очень немногим представителям интеллигенции готовность сверять каждый свой шаг, каждую свою мысль с точкой зрения своего круга. Было видно, что если Топоров был готов, по слову поэта, с корнем вырвать какой-нибудь порок, то этим пороком была пресловутая «рукопожатность».
Топоров был страстным борцом против всякой «рукопожатности», притом что он всегда и неизменно сражался против этого греха в своей собственной, условно говоря, либеральной среде. Было видно, что его мало интересуют профессиональные патриоты, и он, похоже, и не очень стремился в их круг. Зато он всем сердцем приветствовал именно отступников, диссидентов из либерального лагеря, способных выступить против своей собственной тусовки, так сказать, рискнуть репутацией. Этим объясняется и его страстная пропаганда в писательской среде романа Максима Кантора «Красный свет». В Канторе Топоров увидел такого же, как и он, отступника и диссидента, который не побоялся пойти против «своих» и тем самым вызвал против себя волну критики и негодования.
Помню очень интересные шахматные очерки Виктора Топорова 1992 года, где он с подлинной любовью писал о Бобби Фишере, еще одном проклятом отступнике, который, впрочем, накликал на себя не только негодование вечно правой либеральной общественности, но и преследование «единственной сверхдержавы», которой Фишер посмел бросить вызов.
Честно говоря, если и стоит кого-то любить в среде интеллигенции, то это только таких вот убежденных изгоев и одиночек, каких любил Виктор Топоров, каким он и сам, наверное, хотел быть. Как только в этой интеллигентской среде человека перестают бранить, как только он перестает вызывать почти ежедневное негодование, это значит, что он сошел с правильного пути и допустил какую-то непоправимую ошибку. Это Топоров всегда знал, и таких ошибок он старался не допускать.
И тем не менее он не становился полностью чужим в том числе и для своей писательской среды. Вот это меня всегда поражало в этом человеке и, чего греха таить, вызывало неподдельную зависть. Среда ужасалась его филиппикам и обличениям, ворчала по поводу его вечного диссидентства, но тем не менее не отвергала его, как она это сделала со многими другими людьми. Одна из причин этого парадокса — огромный профессиональный авторитет Топорова как знатока германской поэзии и великолепного переводчика. Но другая причина, мне кажется, лежала в заметной эмоциональности его публицистических и мемуарных текстов. Не случайно в названии одной из книг он сам себя назвал скандалистом.
Топоров не любил принятые нормы и ходячие истины. Вот и я в этом поминальном тексте об усопшем немного отойду от нормы, которая не позволяет говорить о человеке, еще не преданном земле, ни слова критики. Я почти уверен, что если бы Топоров сказал многое, что он сказал, в более рассудительной, менее страстной манере, третируемая им тусовка окончательно взвилась бы от ненависти и никогда бы ему этого не простила. Здесь прощают эмоции, списывая их на свойства натуры, здесь не принимают спокойный и уравновешенный тон. Как почти у всех людей, сознающих свою неправоту, он вызывает бешенство. Что, кстати, и легко увидеть в случае с Максимом Кантором, человеком предельно спокойным и выдержанным.
И если мы перечтем сейчас ранние политические тексты Топорова, мы поразимся их трезвости и убийственной объективности. Он ведь почти всё предсказал, что будет с нами в дальнейшем, он не сделал почти ни одного неверного прогноза. Но тогда, 20 с лишним лет назад, он звучал гласом вопиющего в пустыне. Сейчас трудно найти в пишущей среде кого-то, кого его статьи оставляли бы равнодушными. Наверное, если в течение последних 20 лет и был в нашем обществе какой-либо прогресс, то это безусловно самый яркий признак прогресса.
