С надеждой и завистью вглядываясь в советскую Россию, Корбюзье писал про Москву 1920-х годов: «Эмбрион нового мира, она носит в себе скелет азиатской деревни».
Задетый цитатой, я отправился в Музей современного искусства на грандиозную выставку Корбюзье, которая заманивает истомленных зноем ньюйоркцев не только кондиционированной прохладой, но и просторными замыслами великого зодчего.
С одной стороны, изучать архитектуру в музее нелепо. Эскизы, чертежи, модели и снимки изымают здание из естественной для него среды обитания, будь то город или деревня. С другой стороны, творчеству Корбюзье в музее и место. Автор 400 большей частью неосуществленных проектов больше всего любил «вид сверху» и облетал города (Монтевидео, Рио, Барселону), задумывая их перестройку. С точки зрения летчика, Бога и птицы, все ведь и правда выглядит лучше. Но, как показал Горький, не только ужу не понять сокола, но и соколу — ужа.
Возможно, поэтому я усомнился в гении Корбюзье, который ярче всего проявился в его теориях. В них он обещал заменить старые города новыми: просторными, удобными, зелеными, бетонными, простыми, одинаковыми и безликими.
Пророк интернационального стиля — Корбюзье мечтал начать с чистого листа. Поэтому еще в начале своей карьеры он разработал смертоносный план «Вуазен», предусматривающий снос 240 га исторической застройки в центре Парижа.
К счастью, его не послушали, но замыслы Корбюзье, его учеников и последователей все-таки изрядно изменили мир. Другой великий модернист — Бродский высказался по этому поводу недвусмысленно:
У Корбюзье то общее с люфтваффе,
что оба потрудились от души
над переменой облика Европы.
Что позабудут в ярости циклопы,
то трезво завершат карандаши.
Бродского можно понять. Он вырос в городе с колоннами, да и в Новом Свете жил в старой его части: на кривой улочке Гринвич-Вилледжа, в уцелевшем от пожаров XIX века районе Бруклина, в двухвековой избушке университетского городка Маунт-Холиок, где он хвастался гостям шириной допотопных половиц. Бродский, впрочем, и людей предпочитал старыми, любя внешность тех, на ком время расписалось морщинами, — Одена и Беккета.
Годы ведь не только отнимают, но и прибавляют, особенно — камням. И зодчество — искусство обращения со временем. Архитектура стареет, как мы, но живет дольше и часто меняется к лучшему. Века заменяют седину патиной, руины венчают пейзаж.
Долговечность архитектуры понуждает ее к тому сосуществованию стилей, которое часто обзывают эклектикой, но и она идет на пользу старым городам. То рифмуясь, то воюя, стили накапливаются, превращаясь в неповторимый, словно лес и сад, ансамбль.
Лучший из них — самая красивая площадь из тех, что мне довелось видать: Красная. Ей ведь и правда все к лицу. И русские купола соборов, и ренессансные зубцы Кремля, и дикая выходка Василия Блаженного, и пряничная стилизация Исторического музея, и купеческое барокко ГУМа, даже языческая пирамида Мавзолея. Лишь утрированная простота кубического Дворца съездов бесит глаз, как стальная фикса на лице красавицы.
Это, конечно, не исключение, а правило. Почти в каждом старинном городе есть стеклобетонная дань утопии в виде геометрической фигуры, портящей перспективу. В родной мне Риге это многоэтажная гостиница «Латвия», жить в которой — единственный способ ее игнорировать. Такой же монстр калечит лечебное небо в дивных Карловых Варах. Даже Париж однажды сдался, возведя безумный небоскреб Монпарнаса.
Сам Корбюзье не строил этих уродцев, но он породил идею, сделавшую возможным их явление. Плодовитый писатель и даровитый фантазер, он считал, что архитектурная революция будет успешнее обыкновенной. Но сегодня верить его манифестам так же нелепо, как сталинской конституции.
В сущности, Корбюзье виноват лишь в том, что его эстетика, объявив дом машиной для жилья, сменила основополагающую метафору зодчества с органической на механическую. Дерево растет, машина ржавеет. Неживое в живом может быть только протезом. Вот почему нигде и никогда архитектура интернационального стиля не бывает уместна. Вот почему не умеющие стареть новостройки ХХ века часто напоминают мертвых детей: им уже не вырасти.
Гуляя по выставке от одного величественного проекта к другому, я поймал себя на мысли, что не хотел бы жить ни в одном из этих солнечных, но лишенных души и закоулков городов. Единственный дом Корбюзье, которой мне понравился, — тот, что он построил лишь для себя. Это Le Cabanon, кабинка, флигель или сарай на средиземноморском пляже курортного Кап-Мартена. Восстановив все детали, музей перенес в экспозицию эту миниатюрную коробку с узким окном, одиноким лежаком и столиком на два бокала. Это жилье, где он и умер, Корбюзье любил больше всего того, что он предлагал другим. Похоже, что только здесь он находил убежище от собственных замыслов.
