60 лет назад, 29 мая 1953 года, новозеландец Эдмунд Хиллари и шерпа Тенцинг Норгей впервые покорили Эверест, третий и самый недоступный полюс мира. Не зря его открыли последним.
Альпинизм — в отличие от всех других видов путешествий — сравнительно недавнее хобби. В самом деле, зачем карабкаться на бесплодные вершины: если можно найти перевал, то зачем лезть выше? Чтобы это понять, потребовалась революция. Альпинизм родился в 1786-м, когда швейцарский врач Паккар поднялся на Монблан. Европа эпохи «бури и натиска» переживала бум эмоций, наглядным выражением которого стало восхождение на главную вершину континента. Человек оказался достаточно могущественным, чтобы расходовать силы на бесцельные акции. Началась та «современность», в которой мы живем и сегодня. И то, что подвиг первого альпиниста поддавался точному измерению (4810 м), повлияло на культуру Нового времени. Греки, например, знали олимпийских чемпионов, но не олимпийских рекордсменов. Понятие рекорда, выраженного в минутах, метрах, километрах, — характерное свойство именно нашей эпохи. И восторг рекорд вызывает как раз из-за своей абсолютной неприменимости в практической сфере.
— Зачем, собственно, вы полезли на Эверест? — спросили Эдмунда Хиллари журналисты.
— Потому что он есть, — лапидарно ответил Хиллари.
В этих словах, как в набоковской формуле поэзии, мало смысла и много значения. И это лучшее, что можно сказать об альпинизме. Бунт против целесообразности продолжается. Со времен Хиллари и Тенцинга более 3 тыс. альпинистов взобрались на Эверест, более 200 человек погибло на его склонах. Ни одно восхождение не принесло людям пользы, но каждое из них требовало жертв, взращивало дух и служило примером. В первую очередь для молодежи с ее столь естественной в юности тягой к героизму. Важно при этом, что подвиги альпинистов не связывают, как это слишком часто бывает, героизм с войной. Всякий поединок с природой — дуэль, а не бойня. Поэтому мне и жаль, что в моей школе не «проходили» шедевры альпинистской литературы, вроде «Аннапурны» Мориса Эрцога, кончающейся знаменательными словами: «В юности нас не волновали кровавые битвы, дающие пищу детскому воображению. Горы были для нас природной ареной, где на границе между жизнью и смертью мы обрели свободу, которой бессознательно добивались и которая была нужна нам, как хлеб».
Сам я всегда страстно любил горы. Возможно, потому, что провел молодость в плоской Латвии, где и железнодорожная насыпь считалась холмом. Зато с тех пор мне часто приходилось бывать в горах. Я и Эверест видел, причем — дважды. Один раз с самолета, а другой — на горизонте, когда мне указал на него непальский гид. Даже издалека вершина выглядела так, что до сих пор снится. Но мне туда, как и почти всем остальным людям, не добраться. К счастью, горы не требуют от нас невозможного, и каждое восхождение — пусть оно и покажется профессионалам прогулкой — способно наградить тем, что может дать только вертикаль, возносящая нас над равниной жизни.
В горах за день подъема можно, как на машине времени, пронзить все сезоны. Превращая пространство во время, вершина делает невозможное наглядным. Внизу — душно, женщины в легких платьях едят мороженое. Чуть выше — сочные пастбища, полные весенних цветов, чей нектар делает сладким альпийское молоко. Еще выше — полоса вечной осени: грибной лес, переходящий в безвременье каменистого склона. Серый и скучный, он готовит путника к зиме, как декабрь — к Новому году. Снег появляется у перевала. Пока еще больной и рыхлый, он разъедает лето метастазами зимы.
Такая гора — календарь, поставленный на попа. Поднимаясь, мы отказываемся от его разноцветных дней ради совокупности всех цветов, собранных белизной альпийских пиков. Белое все покрывает собой: как седина — голову, как ромашки — могилу, как снег — крышу.
На вершине погода так капризна, что хоровод снежных туч, облаков и туманов заставляет сменить оптику, перейдя с фотографии на кино. Иной — нечеловеческий — ритм здешних перемен открывает и другую — метафизическую — перспективу. Показывая нам горы в убыстренной съемке, атмосфера силится сказать нечто такое, чего мы не слышали внизу. При этом само сочетание незыблемой монументальности гор с бесконечным волнением их воздушной оболочки — дружеская подсказка. Грациозный танец неподвижного с эфемерным заманивает нас в бесконечную метаморфозу. Игра постоянного с переменным мешает нарисовать портрет гор — они, как и мы, почти никогда не бывают равны самим себе. Из-за вечных причуд погоды мы всегда видим иным то, что, в сущности, не меняется. Этот парадокс подчеркивает иллюзорность нашей картины мира, но и указывает на прочность тех устоев, которыми мы любуемся в редкие мгновенья полной ясности. И чем выше, тем яснее. Там, где кончается зона земледелия, там, куда не добирается скотоводство, там, где нечего делать и грибникам, начинается божья делянка: здесь нельзя жить, но можно молиться.
Собираясь в горы, Андрей Белый из уважения к ним надевал сюртук и галстух. У Хиллари было другое снаряжение, но искал он, подозреваю, того же.
