Когда в самом начале 1980-х я приехал в Англию, страна выглядела обшарпанной, а я — богатым. Повсюду что-то не работало, везде кто-то бастовал, штукатурка осыпалась, и на стенах писали гадости. Но главное — фунт стерлингов стоил столько же, сколько доллар. При Марке Твене соотношение было 5:1, после войны — 2:1, но паритет считался неслыханным и унижал англичан. Особенно того, кто, выстояв со мной очередь в театральную кассу Стратфорда, обнаружил, что билеты ему не по карману.
Таковым было наследие государственного социализма, который треть века разорял Англию, пока не превратил ее в «больного человека Европы» (разумеется — Западной). Национализировав промышленность, лейбористское правительство добилось того, что она перестала работать. Налоги забирали половину доходов и были устроены таким образом, что после всех выплат директор банка получал на руки немногим больше, чем его клерк. Такая справедливость не устраивала первого и не помогала второму. Англия превращалась в заштатную державу, уступавшую конкурентам во всем, кроме древностей.
Когда прошлым летом я приехал в Лондон, столица была дорогой и прилизанной. Бриллиантовый юбилей королевы и на редкость удачная Олимпиада показали миру Англию такой, какой ее приятно видеть всем, кто любит Шекспира и Шерлока Холмса. Страна со вновь обретенным достоинством: солидная, как Елизавета, уверенная, как Джеймс Бонд, и популярная, как «Битлз».
— Во всем виновата Маргарет Тэтчер, — говорят те, кто ее ненавидят.
За 11 лет на посту премьер-министра, куда ее трижды выбирали, несмотря на далеко не всегда популярные решения, она развернула Англию под знаменем тэтчеризма. Он подразумевал свободу личности и рынка, которую защищало государство, не позволяющее себе вмешиваться в личные дела своих граждан. Так выглядит традиционный английский консерватизм, не отличающийся от классического либерализма, потому что им, в сущности, и является.
— Другое дело, — говорил великий традиционалист Честертон, — что белый столб нужно каждый день красить, иначе он перестанет быть белым.
Чтобы привести Англию в чувство, Тэтчер понадобилась революция, которую ей до сих пор не простили. Она продала убыточные национализированные предприятия в частные руки, заставив почти миллион рабочих искать себе иное занятие. Еще 10 тыс. бизнесов разорились, не пережив новой политики. Хуже всего, как это водится в Англии, обошлись с шахтерами. После годовой стачки они остались с носом, ибо Тэтчер не пошла на уступки.
При этом, как и все успешные лидеры свободного мира, она была не идеологом, а прагматиком. Воюя с «велфером», Тэтчер, например, не тронула систему национального медицинского страхования, которую в Америке считают социализмом и ересью.
Справедливости ради следует сказать, что сегодня экономика Тэтчер, как и разделявшего ее взгляды Рейгана, вызывает серьезные сомнения у экономистов. Но у меня серьезные сомнения вызывают сами экономисты, которые часто высказывают противоположные взгляды на одной и той же странице одной и той же газеты. Бесспорно одно — Тэтчер сделала Англию лучше.
— Не для всех, — говорят ничего не простившие критики, отказывающиеся принимать ее свободу без человеческого лица. Но и они вынуждены признать, что при Тэтчер к Англии вернулся авторитет мировой державы, во многом из-за ее персональной проницательности.
Среди прочего, об этом говорит эпизод, приведенный Горбачевым в его недавней книге «Наедине с собой». На похороны Андропова, вспоминает он, Тэтчер привезла с собой врача, который, оценив здоровье нового генсека, предсказал кончину Черненко с точностью до месяца. Поняв, что скорые перемены в Кремле неизбежны, Тэтчер пригласила Горбачева в Англию еще до того, как он получил власть. Наладив личный контакт с советским лидером, Тэтчер стала посредником между США и СССР, что помогло обеим сверхдержавам лавировать в сложной политической обстановке последних лет коммунистического режима. Будучи его суровым критиком, Тэтчер заслужила прозвище «железная леди», которое впервые пустили в оборот советские журналисты. Однако, разделяя отношение Рейгана к «империи зла», она не теряла перспективы.
— «Звездные войны» никогда не будут работать, — сказала она американскому президенту, ссылаясь на свою ученую степень химика из Оксфордского университета.
Я хорошо помню эпоху Тэтчер, потому что в Америке о ней спорили все 1980-е годы. Джон Буль в юбке, она олицетворяла твердость, которой не хватало Картеру, и мудрость, в которой тогда часто отказывали Рейгану. О первой говорила фолклендская война, о второй — ее осторожность в связях с континентом.
Настаивая на независимом курсе Англии, она без всякой политкорректности утверждала, что на протяжении всей ее жизни Европа приносила миру проблемы, которые решали страны английского языка. Этого ей тоже не простили, но фунт она все-таки уберегла, о чем теперь, в дни кризиса евро, мало кто жалеет.
В Америке Маргарет Тэтчер провожают не только с понятным уважением и признательностью, но еще и с острым интересом. Первая на Западе женщина, возглавившая важную страну, Тэтчер может послужить примером и для президента-женщины — роль, на которую почти наверняка будет претендовать в 2016-м Хиллари Клинтон. Всех, кто знал Тэтчер, обязательно спрашивают, использовала ли она в политике женское обаяние.
— Еще как, — сказал ее непосредственный преемник Джон Мейджор, — с Рейганом она просто флиртовала.
Хотелось бы, чтоб такой ее мир и запомнил. Поэтому я не смотрел фильм, где Мерил Стрип слишком хорошо играет впавшую в старческое слабоумие дочку бакалейщика и внучку сапожника, ставшую самой влиятельной, не исключая королеву Викторию, женщиной в безмерно длинной английской истории.
И еще. Те, кто хорошо ее знал, говорят, что она могла кричать на министров, но никогда не повышала голос на секретарш.
