XX век с его ужасами позади, но образы этих ужасов всё еще живут в политических дискуссиях.
Как вы думаете, с чем некоторые правозащитники сравнивают «болотное дело»? Правильно, с 1937 годом. «Такие масштабы подготовки судебного процесса сравнимы только с тем, как в 1930-е годы готовили показательные процессы над «врагами народа», — пишет Людмила Алексеева.
Когда ужасов из XX века не хватает, оппозиция вызывает к жизни ужасы более древние: вспомните, как суд над Pussy Riot уподобляли зверствам инквизиции.
Мне кажется, люди болтают, не особенно задумываясь: просто используют самую сильную метафору из доступных. Или просто единственную, которая приходит в голову. В последние годы мы привыкли, что в интернете можно сказать что угодно — тактический эффект от сильных слов для автора важнее достоверности или осмысленности сравнения. К тому же любое вчерашнее высказывание завтра забывается.
Но интересно, представляют ли себе люди, непрерывно рассуждающие о «37-м», что они, собственно, делают?
Во-первых, метафора, повторяемая слишком часто или по несоразмерному поводу, теряет силу и мы уверенно идем к девальвации больших исторических событий. Во-вторых, история ХХ века с каждым днем все дальше уходит в прошлое — и я подозреваю, что уже выросло поколение, довольно смутно представляющее себе и события 1937 года, и ужасы гитлеровской Германии (не говоря уже об инквизиции). Поэтому апелляция к таким образам с каждым разом будет всё слабее.
Исторические сравнения идеологически необходимы, конечно. Оппозиционные движения сейчас пытаются найти себе эстетику и язык. Им нужна символика, нужен устойчивый набор образов и метафор, ощущение себя в историческом контексте. Героика, в конце концов. Но почему так неизобретательно? И ведь с эстетикой творится то же самое: вспомним листовки Чириковой в Химках, черно-белые, контрастные, с резкими контурами лица, где она смотрит как истинный революционер из джунглей Латинской Америки. Понятно, что это сознательная цитата, но прием банален.
Настоящее время всегда кажется менее драматичным, чем героическое прошлое. Хипстерская эстетика всем хороша, но она слишком веселая, она предназначена для повседневности, а не для баррикад. Слоган «Хомячок расправил плечи» прекрасен, но на борьбу не вдохновляет. Протестующие в смешных футболках вызывают любопытство или симпатию; а вот бритый человек в черной коже, кричащий с трибуны «Долой!», уже смутно напоминает о большой истории.
Поэтому люди занимаются «возгонкой смыслов», иногда оправданной логикой брендинга, но в случае с риторикой «37-го года» — некрасивой и безответственной. Понятно, что хочется чувствовать себя не «рассерженными горожанами», а настоящими борцами, настоящими мучениками, настоящими политзаключенными.
Но даже самого некритичного наблюдателя постарше что-то дергает, когда он сопоставляет эти события в реальности: арест нескольких десятков человек и машину ужаса 30-х. «Очнитесь, — хочется сказать этим людям. — Говорите по делу». Говорите про себя и за себя, говорите о том, что происходит, по-настоящему, не пытаясь присоседиться к чужим сюжетам и трагедиям. История не ходит по кругу, сейчас всё иначе, и детали надо различать.
Мало того что чрезмерная эмоциональность всегда выглядит дешево, как плохой актер в провинциальном театре. Важно еще вот что: постоянное нагнетание трагедии вызывает привыкание. Если сравнивать с массовыми репрессиями всё подряд, быстро теряется разница между последующими событиями. Два человека в тюрьме? — Репрессии, 37-й! 200 человек в тюрьме? — Ууууу, 37-й! Будто бы ничего и не изменилось. Будто бы можно ничего и не делать. Кстати, в те времена никакого массового протеста не было, поскольку подлинный ужас парализует.
При этом мы все понимаем, что российская действительность вовсе не похожа на глянцевую картинку. Каждый день новости напоминают нам об этом: например, последние события в Копейске. Вот там люди, судя по всему, хлебнули ощущений, куда более похожих на 37-й, чем судебный процесс вокруг Болотной. Но об этом труднее писать и говорить, и тема, к сожалению, быстро ушла с поверхностных сетевых дискуссий.
Нам нужно учиться говорить о происходящем точнее, новыми, нашими собственными словами, апеллируя к тому, что произошло на нашей памяти. Точнее, холоднее и достовернее. Фассбиндер говорил: «То, что невозможно изменить, надо хотя бы описать». Я надеюсь, что российскую реальность можно изменить — и оттого вдвойне важней описывать ее адекватно.
