Кейджу нашли место в истории русской культуры
В московском фонде культуры «Екатерина» открылись «Эксперименты Джона Кейджа и их контекст». Под тяжеловесным названием скрывается изящная и веселая выставка с работами зарубежных и современных российских художников.
Они связаны с творчеством американского композитора и художника, оказавшего влияние на искусство по обе стороны океана. Столетие Кейджа отметили в этом году во всем мире, «Известия» писали о выставке в Дармштадте. Она была о музыке. В Москве же показывают скорее русский взгляд на Кейджа, хотя не обошлось и без его учителей, например Марселя Дюшана, представленного редкой книгой «Большое стекло и работы этого цикла». Книга состоит из листов графики, отпечатанных на бумаге ручного литья. Экспонат из коллекции Бориса Фридмана, открывшего в ноябре выставку в Московском Манеже об издателе Амбруазе Волларе. 
Показывают в «Екатерине» и графику Ильи Кабакова, и работы барабанщика и художника Владимира Тарасова: остроумную аудиоинсталляцию «Концерт для мух» (мухи парят, звуки льются из динамика) и редкую видеозапись перформанса, сделанного им в 1986 году вместе с Дмитрием Приговым в студии Кабакова.
Отдельный зал отдан работам российских авторов, связанных с самым знаменитым творением Кейджа — пьесой «4’33’’». В секундах это время равно 273, что для Кейджа важно: это температура абсолютного нуля, когда замирает любая жизнь. Помня об этом, Сергей Катран создал холодильник с температурой, близкой к абсолютному нулю, дым из морозильника окутывает публику. Тут и понимаешь, что фраза Кейджа «Мне нечего сказать, и я говорю это» — всего лишь провокация, порождающая новые смыслы.
Тот же Тарасов не раз играл «4’33’’» с разными участниками и считает, что каждое исполнение — это новое произведение, связанное с эпохой.
— В последний раз, на концерте в Вильнюсе, через 33 секунды после начала в зале встал человек и со словами «Это невозможно слушать» ушел, — сказал Тарасов «Известиям». — Все решили, что я нанял актера, но я бы и впрямь ему заплатил.
Сам он слушал Кейджа с юности, еще в Архангельске, где родился и начал играть. Пластинки привозили моряки.
— У нас была поговорка: ссылка на недостаточность информации есть нежелание получить эту информацию, — вспоминает Тарасов. — Многие занимались мелкой фарцой, заказывали морякам сигареты и джинсы, а мне везли пластинки, через две недели доставляли любую новинку. Но надо признать: Кейдж был тогда менее популярен, чем джаз. Хотя многие его слушали и даже с ним переписывались.
Одно из таких писем Кейджа к русским корреспондентам выставлено на Кузнецком Мосту как артефакт. Андрей Монастырский сфотографировал письмо Кейджа, полученное участниками группы «Коллективные действия» в 1977 году. Сам оригинал в плачевном состоянии: родные попытались его уничтожить после обыска КГБ в доме Монастырского. Спасти остатки письма удалось чудом. 
— Приезд Кейджа в 1988 году в СССР показал, как он был важен нашей культуре, — сказал «Известиям» куратор выставки Виталий Пацюков. — Считалось, что наш авангард ориентирован на атональную систему Шенберга, идеи Булеза и новой венской школы. А Кейдж представлял другую линию, линию звучащей реальности. Он стал актуален для художников визуальной культуры с их поиском новых гармоний, столкновением непосредственной жизни с вечными идеями, для Кабакова с его приматом случайности, для петербургской школы, поколения 1980-х, круга Курехина. Он был важен и для музыкантов — пианиста Алексея Любимова, композитора Владимира Мартынова.
Мартынов, чьи партитуры на выставке соседствуют с партитурами Кейджа, вспоминает, как еще в начале 1970-х исполнял его музыку вместе с Любимовым и Пекарским.
— Сегодня нет никакого открытия Кейджа, скорее его закрытие, — сказал Владимир Мартынов «Известиям». — Нужны более креативные решения. Надо двигаться дальше, быть человеком следующей эволюционной ступени, к чему призывал Кейдж. Он маг и мистик, то, что он делал, — не экстравагантное искусство, а призыв к переступанию границы. Он ее перешел, а мы робеем и тремся у его могучего плеча.
