Дебаты кончились тем, с чего начались. Последний раунд не стал решающим, потому что, обсуждая международную политику, противники не нашли, о чем спорить. В поисках драки они ходили вокруг да около, как хулиганы на танцах, но повод так и не представился.
Америка достигла предела своего влияния, когда Буш втянул ее в две войны. Исключить третью мечтают обе партии, и каждый из кандидатов обещал сделать все, чтобы ее избежать, не потеряв лица и голосов избирателей. Остальное — нюансы дипломатической риторики. Избегая говорить о важном и непонятном вроде России, кандидаты мучительно изворачивались, стараясь связать Ближний Восток со Средним Западом, переводя разговор с внешней политики на внутреннюю экономику. В их ушах, казалось мне, звучал боевой клич Клинтона It’s economy, stupid, с которым он сразил одного из самых достойных республиканцев в Белом доме — Буша-старшего. Не выучив урока, Буш-младший свернул не туда и профукал не им нажитое.
Обама об этом напомнил, Ромни об этом промолчал, но оба следовали совету Клинтона и говорили не о том, о чем их спрашивали, а о том, что хотели услышать избиратели, — об экономике, точнее, о безработице, которая пугает американцев больше Кремля и не меньше аятолл. В сущности, речь идет о разнице в несколько процентов: 8% безработных — неприемлемо, с 6% — жить можно, с 5% — тем более. Конечно, за каждым процентом — миллион жизней, и любую из них способна перевернуть pinkslip — розовая бумажка, которая в Америке сообщает об увольнении. Президент обещает решить проблему, создав рабочие места. Претендент обещает решить проблему, не мешая другим это сделать. Но ни тот, ни другой не может решить проблему в принципе, ибо это просто не в их силах.
Белый дом, как Бог, отвечает за все, но, как Он же, не может отменить свободу воли, позволяющую нам делать что хотим, а только такая работа и приносит стране процветание.
Я понял это по себе. Политику ведь еще можно оставить другим, но экономику чувствуешь на своей шкуре. Рецессия 1980-х оставила без работы не только старшего Буша, но и меня. Нью-йоркский журнал «Семь дней», который мы с азартом и Бахчаняном редактировали вместе с Петром Вайлем, закрылся по причине коммерческой несостоятельности и жульничества издателей. Оставшись без дела, но с пособием, мы пришли в буйный восторг и немедленно сели сочинять книгу. Освободившись от одних обязанностей, мы взвалили на себя другие: каждое утро отправлялись в библиотеку, а каждый вечер обсуждали найденное за бутылкой дешевого бренди. Рай уложился в полгода и закончился вместе с пособием, но было уже поздно. Зачатая в месяцы официального безделья книга проросла и стала нашим самым амбициозным, из совместных, проектом — толстым томом, уже много раз переиздававшимся под названием «60-е. Мир советского человека».
Для тех, кто жил, а главное, работал в СССР, здесь нет ничего нового. Советская власть, считая диссидентским извращением творческий труд, превращала его в нелегальное хобби. Собственно, все лучшее, ценное и непреходящее было создано, как это произошло с поэмой Венички Ерофеева «Москва–Петушки», на «кабельных работах» — как бы они ни назывались в том или ином конкретном случае. (В моем — это была «Профессиональная пожарная охрана», профессиональным в которой было только беспробудное пьянство коллег, не помешавших сгореть охраняемому нами заводу.)
Поразительно, но в Америке, избавленной от убийственных причуд «нетривиальной», как ее лицемерно называли в перестройку, социалистической экономики, действует тот же закон. Благополучие этой страны зависит не от того, что делают или не делают президенты, а от того, что придумают на досуге мальчишки, запершись в гараже родительского дома. Если им окажется Билл Гейтс, то появится Microsoft, если Стив Джобс — то Apple, если Сергей Брин — то Google.
Даже сегодня, когда Америка уже четвертый год бьется с мучительным кризисом, далеко не все дрожат за свое рабочее место. В лучших компаниях страны все наоборот: там дрожат над своими работниками и лелеют их. В том же Google, например, лучшие повара готовят бесплатные яства. Дом — за счет фирмы — убирают горничные, с детьми сидит няня, психиатры разбирают семейные конфликты, на работе можно вздремнуть, поплавать, заняться йогой или медитацией. Никто не регулирует рабочий день, только иногда начальство настаивает, чтобы подчиненные наконец взяли отпуск, потому что работать им интереснее, чем отдыхать, и понедельник здесь начинается в субботу.
Мандельштам называл это «блуд труда»: только превратив работу из необходимости в роскошь, человек избавится от проклятия Адама, добывая свой хлеб не в слезах, а смеясь и играя. Только такой — поистине свободный — труд создает будущее: интернет, iPad, «Википедию» и все то, о чем мы еще не догадываемся, но что обязательно перечеркнет сегодняшний день, изменив наши представления о реальности.
При чем тут президент? В общем-то, не при чем. Американская жизнь, к счастью, не так уж часто пересекается с Вашингтоном, роль которого сводится к тому, чтобы оседлать не им поднятую волну.
