Если церемония вручения «Оскаров» — олимпийские игры массовой культуры, то предвыборные дебаты — олимпиада политики, и следят за ней с не меньшим азартом. Даже тогда, когда соперники топят нас в море статистики, зрителю не дает уснуть накал риска. Перед нами разворачивается пляска на канате — без страховки и над пропастью. Каждая ошибка, как уже не раз бывало в истории дебатов, может оказаться роковой. Ради подобных острых ощущений зрители ходят в цирк и рассказывают анекдоты (про вождей — при тоталитарных режимах, про блондинок — при политкорректных).
На этот раз ничего летального не произошло, а о претендентах я узнал меньше, чем о себе. Такой интроспекции способствовал особый формат дебатов, который понравился бы скорее Сократу, чем Цицерону. Другое дело, что цель этого сократического диалога не найти истину, а убедить нас в том, что ею обладает лишь один из соперников. Добиться этого тем труднее, что вместо обмена речами дебаты состоят из чехарды реплик, обмен которыми и посторонних провоцирует на соучастие.
Я, во всяком случае, постоянно подсказывал категорические ответы претендентам. Хорошо еще, что они меня не слышали. Ведь цель соперников не в том, чтобы убедить сторонников или переубедить противников. Это бесполезно. Они обращаются исключительно к беспартийным, которые, как говорят в Америке, все еще «сидят на заборе» и не знают в какую сторону спрыгнут 6 ноября.
Хотя такие не составляют большинство избирателей, именно они определят исход выборов. Поэтому главное — не разозлить их односторонним, партийным подходом. Между тем задача ведущего — ветерана уже 12 подобных схваток, Джима Лерера — выявить противоречия, сделав наглядной и общедоступной антитезу двух политических философий. В этом, собственно, разница между демократией и монархией: царь стоит над политикой, президент — ее воплощение. Что касается избирателей, то мы в этом театрализованном действе — хор, взвешивающий альтернативы.
На первый взгляд найти их не так просто: оба хотят добра для всех и даром. Но на второй, пристальный взгляд — различия разительны. Они растут прямо из корня американской нации и продолжают тот спор о целях и задачах государства, который отнюдь не завершился рождением конституции.
Что говорит, а точнее, подразумевает Митт Ромни?
Рынок всегда умнее правительства, ибо с любым делом — от экономики до медицины — справляется лучше него. Государство не умеет управлять хозяйством, поэтому оно, например, профукало 90 млрд (сумму, равную зарплате 2 млн учителей) на разработку «зеленых», но не рентабельных источников энергии. Государство должно защищать страну. А значит, нельзя экономить на обороне, зато всего остального не жалко.
— Включая, — саркастически вмешался я, — некоммерческое телевидение, по которому я смотрел дебаты и которое стоит налогоплательщику $1,35 в год.
— От государства, — не обратив на меня внимания, продолжал Ромни, — требуется одно: не мешать, в первую очередь — богатым, которые накормят бедных. Ведь четверть рабочих мест в стране созданы тремя процентами самых богатых граждан.
Поэтому Ромни готов (в чем он, правда, так и не признался) снизить налоги богатым, надеясь, что сэкономленные деньги пойдут на расширение бизнеса, а не на золотые унитазы, которые им не нужны, и не на бриллиантовые часы «Роллекс», которые у них уже есть.
Что говорит, а точнее, подразумевает Обама?
Государство не безнадежно, потому что оно способно сделать жизнь лучше для всех. Оно следит за тем, чтобы все, даже банкиры, играли по правилам, оно создает условия для роста экономики, помогает выбраться бедным, выучиться неимущим и выбрать судьбоносные перспективы, от которых зависит будущее страны. Так, Авраам Линкольн в разгар Гражданской войны финансировал строительство железных дорог и создание Академии наук.
— Государство, — суфлировал я Обаме, — если им правильно пользоваться, умеет многое: оно может организовать национальные парки, высадить человека на Луну, отправить робота на Марс и поддержать некоммерческое телевидение, по которому я слушаю оперу и смотрю английские детективы.
Обама, однако, меня тоже не слушал и повторял свое.
— Сегодня, — говорил он, — лучше, чем вчера, потому что Белый дом знает, как вернуть стране деньги, потраченные предыдущим президентом на две войны и сокращение налогов. Ромни утверждает, что тоже знает, как это сделать, но нам не говорит и держит свой план в секрете от математики, которая уверяет, что концы не сходятся.
На этом этапе философские аргументы сменились колкостями, и, перестав следить за сутью спора, я, чтобы сконцентрироваться на манере спорщиков, вырубил звук.
На немом экране Обама выглядел, как маятник. Говорил размеренно, жестикулировал регулярно, стоял твердо и смотрел перед собой. Ромни горячился, улыбался, вертелся, обнимал воздух и заглядывал в глаза публике. Первый, как справедливо принято считать, напоминал профессора. Второй походил на коммивояжера или агента, втюривающего страховку. Обаме было с нами скучновато, Ромни очень старался понравиться.
Кто победил? Не так уж важно. Эти дебаты — еще не решающие. Ведь если судьба президента почти целиком зависит от экономики, то судьба экономики почти не зависит от президента.
В этом однажды признался Кеннеди, сказав, что, поскольку лишь международная политика делает президента великим, он свое жалованье отработал в Карибский кризис.
