В конце этой недели в Русском музее демонтируют выставку Максима Кантора, и это, кажется, хороший повод сказать о ней несколько слов. Человеку, который привык писать о книгах, от которого ждут — если ждут — слов о книгах, странно писать о выставке, о живописи, да я и не стал бы выступать в столь непривычной для себя роли, если бы выставка Кантора получила должное освещение. В начале июня, когда она открывалась, я не сомневался, что так и будет. Вышло по-другому: выставка была демонстративно проигнорирована.
Это странно не только потому что Максим Кантор — лицо для русской культуры не постороннее: он автор книг публицистики, рассказов и романов, среди которых самый знаменитый, «Учебник рисования», вышел семь лет назад, но обсуждают его до сих пор. И не только потому что Кантор как художник выставлялся в десятках важнейших галерей Европы, а нынешняя выставка — часть большого мирового турне. Странно и потому, что значительная часть нашей критики привыкла ориентироваться на западный успех художника, а как раз Кантора знают на Западе как мало кого из русских. Странно, наконец, и потому что это, в сущности, первая выставка знаменитого художника на родине.
Пресса, однако, промолчала. Ходорковский пишет очередные две страницы благоглупостей о судьбах родины — лавина комментариев. Несчастная Света из Иванова, про которую никто даже не знает, как ее фамилия, потому и называют ее так, по-средневековому, — героиня сотни, наверное, колонок. Первая в России выставка знаменитейшего русского художника и писателя — молчок.
Единственная благожелательная реплика Виктора Топорова была скандальным образом в следующем номере того же издания уравновешена ядовитой статьей, в которой бог знает какого ряда поэт упрекал Кантора в неумении рисовать. Странно было бы мне высказываться об умении рисовать, я и не буду этого делать, скажу два слова о том, в чем, кажется, немного понимаю.
Само умение рисовать для изобразительного искусства сегодня, если не ошибаюсь, не главное. Никто всерьез не обсуждал технику, мастерство, линию или что-то в этом роде применительно к тому, что группа весельчаков нарисовала на Литейном мосту, и тем не менее долгое время все всерьез обсуждали, вручать ли весельчакам государственную награду. Значит, дело не в этом? А в чем?
Каждая картина и каждый рисунок Максима Кантора представляет собой высказывание, вместе они — и это как раз то, что можно увидеть только на выставке, — составляют большое высказывание. Между тем культурный мейнстрим сегодня предполагает лишь разговор о возможности высказывания: как можно о чем-то говорить, коли мы знаем, что любой дискурс тоталитарен? — перед этой великой загадкой полагается остановиться и никуда больше не двигаться, разве что за зарплатой да в модный ресторан.
Творчество Кантора — непрерывное разворачивающееся высказывание. Речь уже не только о картинах, из общего числа которых на выставке в Русском представлена лишь малая часть, но и о книгах, и о выступлениях Кантора в печати, и о регулярно появляющихся в Facebook развернутых рассуждениях, касающихся истории, истории мысли, истории живописи — всё это не о возможности высказывания, а напротив, высказывание некоего мировоззрения.
И разумеется, важно, что если бы нашлось время и место об этом мировоззрении говорить, то прозвучали бы слова «народ», «справедливость», «сострадание», «любовь», фамилии Маркса, Толстого, Зиновьева, но аллергия на Кантора глубже, она — в неприятии любого мировоззрения вообще.
Потому что мировоззрение тотально, оно предполагает целостный и системный (хотя и напряженный, и беспокойный) взгляд на мир, взгляд, который все увязывает друг с другом. Это штука очень неудобная, если нужно и воспевать честные выборы, потому что честные выборы — это финальная точка, за которой немедленно наступает рай земной, и не замечать того, что реально ты работаешь в интересах конкретных финансовых структур, отнюдь не для абстрактной справедливости, и получать заоблачные гонорары — заоблачные по крайней мере по сравнению с зарплатами уральских рабочих, которых для рукопожатности хорошо бы обозвать быдлом, — всё это одновременно.
Шельмование и замалчивание Максима Кантора для этих людей — форма защиты собственной свободы не иметь никакого мировоззрения. Потому что любое мировоззрение (целостное мировоззрение — но это тавтология), еще раз: любое, хоть фашистское, хоть религиозное, хоть марксистское — потребовало бы от них что-то, по известному анекдоту, снять или что-то надеть.
«Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» — над этой ленинской формулой принято смеяться, но в сущности — что тут смешного? Ну да, то, что верно, то и всесильно.
