Каждый, кто мечтает быть писателем, и уж точно всякий, кто им стал, знает, что Хемингуэй 39 раз переписывал последние слова романа «Прощай, оружие».
— Не 39, а 47, — поправил легенду внук писателя Шин Хемингуэй, сверившись с черновиками, хранящимися в архиве президентской библиотеки Кеннеди.
Вскоре издательство «Скрибнер», выпустившее все книги писателя, издаст «Прощай, оружие» со всеми вариантами финала. Благодаря этому по-настоящему полному тексту хрестоматийного произведения мы сможем войти в положение писателя, который в абзаце от финиша не знал, чем все кончится.
Действуя методом проб и ошибок, Хемингуэй испытывал судьбу, заменив конец эпилогом. Сперва он хотел поставить точку так, чтобы она не оставляла сомнений в том, что она точка. Концовка № 1:
«Кэтрин умерла, и вы умрете, и я умру, и это все, что я могу вам обещать».
Назидательно и плоско: а то мы не знали.
№ 7 еще хуже:
«Кроме смерти, нет конца, и рождение — только (ее?) начало».
Многозначительно, неясности и банально. Такие фразы легко вычеркивать, ибо они ничего не добавляют, но все портят.
Отчаявшись, Хемингуэй обратился за помощью к единственному стилисту-сопернику Скотту Фицджеральду, и тот ответил: «Мир ломает всех и убивает тех, кто не сломался».
Один писатель поделился с другим тем, что самому не жалко. Фицджеральд первым научился писать выпукло, как в кино, но он, как это случалось с тогда еще недоразвитой американской словесностью, страдал комплексом неполноценности и боялся, что его примут за малограмотного. Поэтому свой — и американский — лучший роман «Великий Гэтсби» Фицджеральд сначала назвал «Пир Тримальхиона», надеясь этим показать, что и он читал Петрония.
Решив испробовать вариант коллеги, Хемингуэй написал концовку № 34:
«Не разбираясь, мир убивает и лучших, и нежных, и смелых. Если вы не из них, то будьте уверены, что он убьет и вас, только без особой спешки».
Читая такое, стоит вспомнить, что нашу любимую «Фиесту» сам автор назвал цитатой из Экклезиаста «И восходит солнце». Здесь чувствуется тот же посыл. Хемингуэй пытался придать личной трагедии надличный смысл, вписав ее в библейскую традицию: ничего нового, и суета сует. Вышло, однако, нелепо: ошибка, притворяющаяся трюизмом. В самом деле, разве худшие живут дольше лучших? Вряд ли именно это хотел сказать автор.
Перебирая отброшенные версии, нельзя не заметить главного: концовка противоречит роману и не принадлежит ему. Вместо героя мы слышим автора, а это, как мораль в басне, уничтожает условность романного повествования. Если последнюю фразу написал автор, то значит всё предыдущее — вымысел, художественный свист, Кэтрин умерла понарошку, и мы зря лили слезы.
С другой стороны, Хемингуэй понимал, что, назвав роман «Прощай, оружие», он обязан свести конец с началом и вывести книгу за пределы сюжета, не покидая его. Вот почему, решая эту невозможную задачу, он не мог закончить так, как это делали прежние романы, завершавшиеся либо свадьбой, либо похоронами. У Хемингуэя смерть героини исчерпывала фабулу, но не сюжет. Концовка должна была сразу скрыть и показать подводную часть айсберга.
Как? Вот так:
«Это было все равно, что прощаться со статуей. Чуть погодя, я вышел и, оставив больницу, вернулся под дождем в отель».
Начавшийся в первой главе дождь нашел героя в последней. Вечный, как в Библии, он создает тот эффект безнадежности, который так долго искал автор: все повторяется, и смерть не нова. Но гениальным финал делает сравнение.
Мертвая Кэтрин, говорит автор одним словом, — не труп, а статуя. Вместе с жизнью ушло все, кем она была. Статуя — не воплощенная память, а ее чучело, фальшивое, лицемерное, как те бесчисленные памятники, которыми закончилась великая и бессмысленная война.
Утопив в горе тайный пафос книги, Хемингуэй сумел оправдать название своего шедевра. В конце концов, «Прощай, оружие» — первый роман, не только осуждающий войну, но и оправдывающий дезертира.
Новое издание романа для поклонников Хемингуэя, среди которых самыми неистовыми были читатели моей юности, — подарок, а для авторов — урок, тем более важный, что он — один из последних.
Новому поколению не достанутся черновики. Пожирая их, компьютер лишает нас доступа в лабораторию писателя. Литература, однако, — школа выбора. Особенно проза. Поэту помогает язык, направляющий речь уздой рифм и размера. Прозаик — в плену мнимой свободы. Хемингуэй знал, что только те слова становятся прозой, которые не кажутся ею. И теперь мы все увидим, как это делалось.
