На Книжной ярмарке Нью-Йорка русским издательствам отвели место между Саудовской Аравией и Небраской, что, увы, соответствует представлениям среднего американца: бескрайняя степь с нефтяными вышками. Хуже, что столь дремучее предубеждение отражается и на нашей словесности. Лучше, если тут подходит это слово, что Америка так же относится и ко всей остальной переводной литературе. Заграничные книги — как кино с титрами, которое смотрят иногда в Нью-Йорке и на кампусах. С книгами еще сложнее, потому что американцы пользуются своей табелью о рангах. Самым популярным местом на ярмарке были кабинки, где любимые авторы подписывали книги поклонникам. Очереди были длинными, а писатели категорически незнакомыми, хотя я уже 30 лет каждое воскресенье читаю книжное обозрение New York Times.
Локальный патриотизм — прямое следствие провинциализма Нового Света, который, собственно, для того и существует, чтобы не повторять зады Старого. С тех пор, как американская словесность встала на ноги Марка Твена и поднялась во весь хемингуэевский рост, она живет без оглядки на Европу. Надо с обидой признать, что та ей давно уже отвечает тем же. Последним нобелевским лауреатом Америки стала в 1993 году Тони Моррисон, и я никогда не прощу стокгольмским мудрецам того, что Сэлинджер так и не дождался их награды.
Конечно, бывают исторические исключения, о чем говорит тот фурор, который вызвал в Америке — прежде всего студенческой — роман Маркеса «Сто лет одиночества». Другим, уже на моей памяти, был роман «Имя розы». Умберто Эко тогда настолько уважали, что ему, первому и последнему, разрешили курить в аудитории Колумбийского университета. С тех пор из всех иностранцев сенсационного успеха добился лишь выходец из Хогвартса, но Гарри Поттер не считается: он — полукровка.
Если современная американская литература напоминает чемпионат мира по американскому футболу, в который играют только в США, то русская, точнее, постсоветская, вроде хоккея с мячом, в который играют в весьма ограниченной компании, в основном с соседями.
Скажем, Сорокина больше всего ценят в странах с изрядным тоталитарным опытом — в Японии, Австрии, Германии. Америка до него еще как следует не добралась, хотя и приступила к этому непростому автору, выпустив «День опричника» и сопроводив его рецензиями с историческими отступлениями. Другой русский кумир — Виктор Пелевин соблазнил было американскую молодежь, которая, как все ее сверстники, любым странам предпочитает виртуальные, но постепенно пути разошлись. Хотя я думаю, что Америка еще откроет Пелевина, потому что он-то ее не только открыл, но и использовал. Не случайно в его недавних вещах, таких как повесть «Операция «Burning Bush», даже каламбуры непереводимы на русский.
Это, однако, не выход. Я знаю несколько соотечественников, которые не без успеха пишут русскую литературу на английском языке, рассчитанную на американского читателя. Она напоминает мне чернила для пятого класса.
Настоящие книги пишут без оглядки и скидки на эрудицию читателя, который избавляется от своего невежества как раз потому, что их читает. Экзотические обстоятельства места и времени еще никому не мешали любить Гомера, Сэй Сёнагон или, если на то пошло, Достоевского. Напротив, как раз сугубо национальные черты его героев и принесли ему мировую славу. По книгам Достоевского иностранцы изучают русского человека (хотя сами мы, пожалуй, предпочитаем Пушкина, рассказавшего о человеке просто). В поисках того, чего у них нет, чужеземцы продираются сквозь толщи русского сознания и лишь горько жалуются на своеобразие нашей ономастики, позволяющей называть одного и того же персонажа то Грушенькой, то Аграфеной Александровной.
Несмотря на эти мучения, классика по-прежнему составляет самое полезное ископаемое России, представляет ее в лучшем виде и мешает сегодняшней литературе. Об этом написала в предисловии к антологии новых писателей, выпущенной для ярмарки, одна из лучших переводчиков США Антонина Бьюис.
— Американцы, — со знанием дела утверждает она, — привыкли встречать в русских книгах балы, офицеров, дуэли и революции.
Чтобы отучить их от этой недурной привычки, русская литература должна предстать перед американским читателем во всей своей истории, без тех громадных лакун, которые до сих пор мешают чужестранцам оценить космический гений Платонова, бисерную прозу Олеши или немеркнущий блеск мандельштамовской эссеистики.
Чтобы новая русская литература — в отличие от старой — стала понятной Америке, нужно найти промежуточное звено и хорошо перевести его. Вот почему меня так обрадовала услышанная на ярмарке весть о грандиозном проекте — 125-томной «Русской библиотеке», куда войдет все, что заслуживает не только нашего, но всемирного признания. Трудно спорить с тем, что такая затея заслуживает державной поддержки России, ибо за ней стоит бесспорный государственный интерес.
В 1970-х издатель-подвижник Карл Проффер, создатель легендарного «Ардиса», представившего американцам лучших авторов предыдущего поколения, выдвинул лозунг «Русская литература интереснее секса». К этому можно добавить, что она дороже нефти, ибо берет любовью то, чего нельзя купить.
