Дирижабль и подземка в зоне турбулентности
В Русском музее открылась выставка Александра Лабаса (1900–1983), поэта в живописи, очарованного миром техники.
Он учился у театрального декоратора Федора Федоровского, его театральная карьера выглядела неизбежной. Тем более что мир сцены окружал Лабаса с детства. Отец редактировал в Риге газету театральных новостей. Сам Лабас работал и в Театре им. Комиссаржевской, и в ГОСЕТе. В его воспоминаниях встречаются Михоэлс и Мейерхольд. Но в корпусе Бенуа показаны лишь эскизы к спектаклю Театра им. Ермоловой «Армия мира» начала 1930-х. В историю Лабас вошел как график.
Один из учредителей ОСТа (общества художников-станковистов), он и в живописи был графичен, и в то же время театрален. Знаменитые серии 1930-х годов, «На маневрах» и «Метрострой», не говоря уже о бесконечных самолетах и дирижаблях, выглядят декорациями к некоей утопии, где идеализируется не человек, но техника. Декорациями настолько эффектными, что их постоянно подделывают. Как говорит Ольга Бескина-Лабас, хранящая наследие художника, в последний раз подделку ей показывали незадолго до вернисажа.
В Русском музее сейчас — все настоящее. Из собрания наследников, столичных и провинциальных музеев, отобрали почти 120 произведений. Хотели бы больше, но не смогли. Так, картину из Еревана не привезли из-за проблем с петербургской таможней. Зато, благодаря сохранению творческого наследия Александра Лабаса Фондом содействия, показаны два десятка неизвестных работ, более полусотни впервые публикуются в каталоге. Всего из наследия Лабаса — это около 25 тыс. работ — публика знает едва ли десятую часть.
Отдельная витрина посвящена жене художника Леони Нойман-Лабас. Студентка Баухауза, ученица Кандинского и Клее, она приехала в Москву в начале 1930-х — и осталась здесь навсегда.
В Германии она занималась фотографией. Карьеру прервало замужество. Леони стала спасением для Лабаса, чью личную жизнь постоянно лихорадило, словно двухмоторный самолет в зоне турбулентности. Двое детей от двух браков, включая гражданский, — и невозможность счастья, пока он не встретил Леони.
Открытым остается вопрос, насколько Лабас, как и другие классики 1930-х, Дейнека и Бродский, Коненков и Пименов, участвовал в создании памятника несуществующему раю, полному счастливых людей?
Он не избежал соблазнов времени, но и не выглядит ангажированным властью. На армейские маневры поехал по приглашению брата-комбрига, позднее, в 1937-м году, расстрелянного. Диарамы «Артек» и «Возрождающийся Сталинград» оказываются для Лабаса скорее художественными задачами. Да и октябрь 1917-го в его зарисовках смотрится сюрреалистично.
Новый мир, которым он был так очарован, принадлежал в итоге веку техники, а не идеологии. В принципе, все эти дирижабли и станции метро могли находиться в любой точке планеты, от Америки до Германии.
Государственная машина в сознании Лабаса — лишь обрамление для машин технических, условие их существования. Но откуда возникает это странное чувство неуверенности, тревожности, что исходит от многих его работ? Или это наше пост-знание истории проецируется на восприятие искусства?
Ощущение катастрофы пронизывают страницы его мемуаров. Это и трамвай в родном Смоленске, постоянно сходящий с рельс и убивающий своих пассажиров. И падающий самолет, среди пассажиров которого сам художник. В отличие от летевших вместе с ним, Лабас не испытал шока, после авиакатастрофы он продолжал летать как ни в чем не бывало.
Может, это какая-то особая нечувствительность? Но трудно найти более поэтичного графика, чем Лабас — посмотрите на его «Батум» 1936 года. И в то же время нет более прямого человека.
Обвиненный в формализме, он оформлял пропагандистские выставки за рубежом, придумал особый вид диарам — и без обиняков высказывал начальству все, что о нем думает. Доставалось и лауреату Сталинской премии Пластову, и бывшему коллеге по ОСТ Дейнеке: в том «есть сила, но нет музыкальности», он совсем мало «видит, наблюдает, и это отражается в его живописи».
Сам Лабас — с точностью до наоборот, занимался искусством, а не карьерой. Выставок при жизни было мало, зато если уж звали, то с почетом: на экспозиции «Москва–Париж» в 1981-м он висел напротив Пикассо. Может показаться случайностью, но в искусстве и случай имеет силу символа.
Выставка продлится до 15 июля.
