3 июля 1962 года перед судом города Ладина предстал Пьер Паоло Пазолини — на тот момент никакой не режиссер, а знаменитый писатель, автор двух скандальных романов и фигурант нескольких, рассыпавшихся, правда, дел о сексуальных домогательствах в отношении несовершеннолетних. Обвинение абсурдно: Пазолини будто бы ворвался в магазин при бензоколонке и, угрожая молоденькому продавцу пистолетом, попытался вынуть из кассы 2 тыс. лир. В показаниях юного Бернардино фигурировали черная шляпа незнакомца и еще какие-то «золотые пули», которые незнакомец, как герой комикса про супергероев, засовывал в ствол. Единственное, что было правдой, это что Пазолини задавал продавцу вопросы — чем он занимается, его ли мотоцикл стоит у входа и есть ли у него девушка. Пазолини защищался, говоря, что расспрашивал продавца, потому что задумал снимать об этой местности фильм.
Приговор (впоследствии, впрочем, успешно обжалованный) гласил, что Пазолини воспроизвел сцену ограбления для будущего фильма: «угроза оружием», 15 суток условно.
Намекал ли Пазолини юноше на что-то «непристойное» (Бернардино на суде говорил, что нет)? Рассчитывал ли мальчик на солидное финансовое возмещение морального вреда? Бог весть. Точно, во всяком случае, что Пазолини никакого особенного фильма ни об этой местности, ни со сценой ограбления снимать не собирался. Писательская работа тоньше — за парой слов, сказанных случайным человеком, угадать его жизнь, судьбу, боль и тайны.
А вот Андерс Брейвик, убивший 77 мальчиков и девочек, заявил на суде, что он писатель, — это в каком смысле? Что в голове у этого человека? Считает ли он свои манифесты литературными произведениями? Трупы тогда — это претворение слов в жизнь, этакая страшная карикатура на толстовство? Или 77 смертей — его «произведение»? Полная победа «театра жестокости», модернистского пафоса жизнетворчества?
Все это мы имеем шанс узнать во время процесса — если Брейвика признают вменяемым и дадут ему таким образом право на защиту, которую он, несомненно, превратит в свою «Исповедь». У судьи еще, впрочем, есть возможность объявить о невменяемости подсудимого и тем самым заткнуть ему рот.
На первый взгляд, это самое разумное: перед лицом древнего хтонического зла чего либеральничать, даже помещение в психушку выглядит неуместным сюсюканьем — замочить по-тихому в камере, да сказать, что повесился. Вместо этого слабое, размякшее от мультикультурализма общество дает чудовищу троих адвокатов и, главное, слово. И вот будет «писатель» Брейвик «глаголом жечь».
Но чем больше об этом думаешь, тем больше сомневаешься — правда ли? Не в слабости ли сила? Может быть, больше мужества нужно, чтобы встретиться со злом лицом к лицу? Может быть, в том и будет больше человечности (не по отношению к Брейвику, а — к себе; смысл в том, чтобы себя удержать в вертикальном стоянии), чтобы выслушать всё, что скажет, зигуя, этот мелкий бес?
Не прятаться от него (отправить в психушку — значит спрятаться), а — выйти вот на честный бой, с адвокатами и прессой и спокойно, не торопя события, разобраться всерьез, кто тут писатель, а кто, по Хармсу, нет?
