Как известно, Гоголь был великий юморист. История с «Мертвыми душами» в Большом театре классику бы понравилась. Публика освистала появившегося на спектакле председателя Центризбиркома Чурова. Интернет-общественность по-детски радовалась целый день, пока не выяснилось, что то был вовсе не Чуров, а польский композитор Пендерецкий, на Чурова волшебным образом внешне похожий — очками, главным образом, и бородой.
«Не прошло, можете представить себе, двух месяцев, как появилась в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман-то этой шайки был, судырь мой, не кто другой...»
Смешно, конечно, не только то, что белоленточной публике в любой бороде мерещится уже чуровская («ограда снесена давным-давно, но им, должно быть, грезится ограда»), но и то, что вечно живой классик продолжает насмехаться над своими любимыми героями — чиновниками. Потому что ведь и правда — что такое все эти вбросы и карусели, как не торговля мертвыми душами? И — вспомните-ка заодно, что вы в школьном сочинении писали про двойной смысл названия поэмы.
Куда ни плюнь, судырь ты мой, всюду Гоголь. Вот прокурор Чайка оказался будто бы не то подсадной уткой, не то засланным казачком. Всюду подмены, переодевания, волшебные трансформации. Мстит Гоголь чиновникам за то, что на всю огромную страну есть только один маленький его музей, за то, что в 2009-м практически провалили его 200-летие, за то, что Малой Морской в Петербурге так и не вернули историческое название — улица Гоголя. В прошлом году был прекрасный шанс восстановить хоть немного справедливость: открыли на этой улице станцию метро. Нет бы назвать «Улица Гоголя» — нет, назвали «Адмиралтейская», в честь, надо думать, первой в городе уплотнительной застройки, уничтожившей в начале XX века вид на Адмиралтейство с Невы.
То есть, может быть, и не был Чайка, рассказывавший нам совсем недавно про то, что митинги оппозиции сплошь оплачены Госдепом, привилегированным информатором американской разведки, как не был Пендерецкий Чуровым. Но вот появляется Гоголь и хитро-хитро так ухмыляется: «Из числа многих, в своем роде, сметливых предположений наконец одно было, странно даже и сказать, что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон». И тут уже, носишь ты белую ленточку или нет, сомнения одолеют: а ну как и впрямь? Нет, Гоголя лучше не раздражать.
А то вот еще поймают где-нибудь в Одессе иного капитана Копейкина и серьезно-серьезно так начнут рассказывать: мол, антигосударственное дело какое задумал, — а публику уж смех разбирает, до колик: «Ведь капитан Копейкин, ты сам сказал, без руки и ноги, а у Чичикова...»
Гоголь, как известно, был не только юморист, но и мистик, визионер, и навязчиво, как во снах, повторяющиеся сюжеты — тоже его вотчина. И тут — стоит немного недоглядеть, наружу лезет уже настоящая, с человеческими жертвами, чертовщина. За шесть дней до выборов рушится в Астрахани дом, 11 погибших. И понятно, что с бредом преследования — он же теория заговора — это к психиатру. Но взбесившийся инфернальный сюжет, сюжет, уже не подвластный тому, кто (кто бы это ни был) впервые вызвал его к жизни, этот сюжет возвращается снова и снова, — вот что по-настоящему страшно.
«Гоголь и черт» называлась первая в мире научная монография о Гоголе. С тех пор гоголеведение шагнуло далеко вперед, стало по-академически скучным. А Гоголь живее всех живых. Как и, увы, все те черти и чертенята, которые мерещились ему.
