Мы полагаем своими всех, кто любит «Онегина» и не может объяснить, за что

Открыв Америку с черного хода, я обнаружил в Гарлеме знакомые лица. Треть века назад из белых мне встретились там лишь они, но в этом было трудно убедиться. С витрины книжного магазина «Клеопатра» на меня смотрели двое с прической афро. В толстом я с трудом признал Дюма, тонкого выдавали бакенбарды. Все трое, считая египетскую царицу, были черными, как южная ночь, и такими же нарядными.

Зайдя в магазин, я очутился в атмосфере гордой учености. Признав во мне земляка своего героя, продавец в золотых очках и исламской тюбетейке задиристо спросил, знают ли русские об экзотических корнях великого поэта.

— Конечно, — сказал я, — ведь Пушкин хвастался своим негритянским происхождением.

— Афро-американским, — перестав улыбаться, поправил меня собеседник.

— Почему американским? — закричал я. — Он же никогда не был за границей, разве что с армией, но до Америки она не добралась.

— Она — нет, а он — да, и мы им гордимся, не меньше вас.

Дружба была восстановлена, и я узнал всю трагическую историю его африканских предков. Особенно трогательна судьба сестры Ганнибала, которая бросилась в море вслед за кораблем восточных пиратов, увозившим в рабство ее брата.  

Мой друг, который занимался Хармсом и служил дипломатом в Эритрее, говорил, что ему показывали это место с пляжа на Красном море, когда он приехал туда отдыхать в чудом уцелевший после войны с Эфиопией отель под названием «Пушкин».

В Америке такого нет, и вряд ли появится. Ее черная часть Пушкина ценит, белая о нем слышала. Ни та, ни другая, однако, не читала. Знатоки удовлетворяются операми. Но и тут американцы справедливо предпочитают «Пиковую даму» «Онегину». Дело не только в музыке, но и в героях. В первой опере фигурируют карты, как в Лас-Вегасе, зато во второй — поет хор крепостных. Театр «Метрополитен» обычно не жалеет денег, но тут хористов одели в такие драные зипуны, что с балкона они смотрелись списком Шиндлера.

Неудивительно, что образованная Америка Достоевского читала, Толстого уважает, Чехова любит, а Пушкину верит на честное слово, наше — естественно.

Иностранцев можно понять, если слушать Пушкина на их языке, как это случилось со мной в 1999-м, на предыдущем юбилее. Со сцены Карнеги-холл читали первую главу «Онегина». Я вслушался в зазубренное — и не узнал. Сквозь ловкие английские строки угадывалось слабое сходство с автором, но стихи казались прозой, роман — перепиской. Легкость осталась, драма ушла, строфы казались болтовней, и не «гениальной», как сказал об «Онегине» Шкловский, а легковесной: table-talk. Светская, занятная, ироничная, необязательная беседа — и никакого величия. Слушая этот треп, не было никакой возможности понять, почему мы два века молимся на «Онегина». Набоков, правда, попытался объяснить, но, прочитав его перевод с комментариями, я решил, что он только ухудшил дело. Не то что иностранцы, я бы сам не поверил, что такой занудный роман можно выучить наизусть, как это сделал мой отец, каждый вечер декламировавший сам себе главу на выбор.

Выяснив, что Пушкин непереводим, я иногда встречаюсь с теми, кто в это не верит. Один, например, начал издалека и выучил семь языков, ради восьмого — пушкинского. Теперь он читает «Онегина» по-английски, помогая себе русским оригиналом. В трудных местах в ход идут жесты и подмигивание: «вы же понимаете».

Те, кто русского не знает, в этих радениях не участвуют и с трудом их выносят. Мой знакомый нью-йоркский писатель, волею судьбы угодивший в русскую среду, так устал от надоедливого фимиама, что стал писать фамилию поэта с уважительным дефисом между первой и последней буквой «П-н» (так евреи пишут в торе непроизносимое имя Б-г). Он, конечно, смеется над нашим идолопоклонством, но мне такая тактика даже нравится. Раз Пушкина нельзя разделить, пусть он будет только нашим кумиром. Иноземцам незачем поклоняться национальному божеству, ибо, даже выучив слова, они не смогут вникнуть в небесную мелодию его песни.

Всякий ритуал — от первого поцелуя до новогоднего застолья — подразумевает смесь сознательного выбора и подсознательной традиции. Пушкин, конечно — и поцелуй, и застолье, но своим он может быть лишь для тех, с кем делит родной язык. Как кенгуру и харакири, Пушкин эндемичен: он говорит только с нами, зато где придется.

Когда я приехал в Америку, ее еще делили все три волны российской эмиграции. Между нами не было ничего общего: мы не умели ездить верхом, они думали, что сардельки — рыбки. Вкусы и манеры, политические взгляды и эстетические пристрастия, будни и праздники, ударения и орфография — все было разным, а Пушкин — один и всем, кроме нас, непонятный.

Греки считали эллинами тех, кто поклонялся олимпийцам, китайцы считали китайцами тех, кто знал иероглифы, мы полагаем своими всех, кто любит «Онегина» и не может объяснить, за что.