Если на даче жить слишком долго, перестаешь замечать, что она не отличается от барака

В советское время здесь была столовая. Расположившись в самом парадном квартале Невского проспекта, она обходилась без названия и пряталась, словно стесняясь,  за безликим порядковым номером. Меню было таким же, но никто не жаловался, потому что оно не отличалось от всего остального.

В лихие 90-е, однако, жизнь пришла в движение и столовую переименовали в «Кафе». На деле это означало, что в меню появилась водка — и исчезло горячее. Я в этом убедился, когда вместо завтрака обнаружил за соседним столиком пьяного в дым юношу в облеванных трениках, резинку которых оттягивал небрежно прикрытый футболкой пистолет. Не разбираясь в калибре, я предпочел отправиться в Эрмитаж натощак, решив дождаться спокойных времен. И вот они пришли: сейчас на этом месте ресторан «Дачники».

Спустившись по кривым ступенькам, я погрузился в прошлое — но не такое, какое было, а такое, какое мы вспоминаем хмурым ноябрем, когда никому не хочется вставать, даже  Солнцу. В этом подвале оно было искусственным и никогда не заходило. Как это водится, ресторан баловал клиента скорее интерьером, чем едой, но и на нее было грех жаловаться. Главное, все было дачным — уха из карасей, якобы пойманных на удочку. Шашлык жарился на самодельном мангале из кровельного железа. Поодаль дымила миниатюрная коптильня. Водка — запотевшая, огурцы — малосольные, на стене — ракетки от ленивого бадминтона, в красном углу — транзисторная «Спидола» (за городом меньше глушили). Продлив по нужде знакомство, я обнаружил наивный рукомойник, дощатый сортир с выпиленным на двери сердечком. Вместо туалетной бумаги — нарезанная газета с передовиками.

Впавший в кому быт указывал на  эпоху зрелого  застоя. Только теперь, из нашего быстрого и нечистого времени, она представлялась не застоем, а простоем. Тихий промежуток несвирепой власти, которая никому не мешала прятаться от нее на даче. Собственно, там и прошла вся эпоха. Все тогда было понарошку — никто не работал, никто не платил, никто не читал газет, никто не ждал перемен и никто в них не верил, надеясь отсидеться от жизни на даче. Утеплив ее и благоустроив, обсадив себя гвоздикой и укропом, граждане  застоя не вмешивались в собственные дела, отпустив судьбу на произвол истории.

Куда она  завела — до сих пор толком непонятно, но из сегодняшнего дня вчерашний кажется как раз таким, каким он способен понравиться: незлым и безответственным.

Примерно тот же комплекс подспудных переживаний получил  название «остальгия».  Первой она появилась у немцев,  когда, сломав Стену, они стали благодушно вспоминать то, что за ней пряталось: карликовые автомобили «Трабант», Катарину Витт и Дина Рида по прозвищу Красный Элвис. Природа этого феномена примерно та же, что манит моих московских гостей на Брайтон-Бич, где все еще можно купить кепку-аэродром, ковер с лебедями, лифчик на четыре пуговицы и мясорубку харьковского завода. 

Разница, конечно, в том, что «остальгия» — тоска по безвозвратно ушедшему прошлому. Им потому и любуются, что оно, как комар в янтаре, уже не кусается. Другое дело — тоска по застою. Она переосмысливает еще далеко не оконченную историю, обеляя справедливо замазанную репутацию тех долгих лет.  

Я знаю, что говорю, потому что сам там был и пережил кошмар затянувшихся каникул. В той жизни не было красок, хуже, что в ней не было выхода. Время не шло, оно длилось. Лишенная обещаний жизнь напоминала дачный преферанс, который кончается не выигрышем, не проигрышем, а измождением. Застой был страшной болезнью сознания, которое мелело от угрозы безвыходного существования, ненужного ни другим, ни себе. Ужас нищего безделья накапливался в душе, как стронций в теле, и приводил к взрыву смерти, эмиграции, революции или просто запоя. Что угодно, лишь бы кончилась вечность, заполненная социалистическим соревнованием, домино и Брежневым.

Вождь застоя, он был так же безлик и нескончаем. Только с расстояния и от забывчивости можно принять его, как это иногда и впрямь делают, за мудреца-даоса, охраняющего своим упрямым недеянием дачный покой страны, отстранившейся от дел.

Я помню, что такое беспомощность, я помню, что такой стыд перед своей так и не начавшейся жизнью. Я знаю, что вам там не понравится. Если на даче жить слишком долго, перестаешь  замечать, что она не отличается от барака.