Табаков и Хабенский сыграли самих себя

Очередная московская «Чайка» на Основной сцене Художественного театра стала спектаклем про сам Художественный театр. Точнее, про то, во что он теперь превратился.

Честно говоря, смотреть пьесу «Чайка» на сцене больше нет сил. Она столько раз ставлена-переставлена и так заставлена, что всякая новая попытка привнести в нее дополнительные смыслы равносильна попытке впихнуть мебель — неважно, безвкусную, изысканную, дешевую или антикварную — в комнату, в которой и без того негде повернуться.

«Чайка» Юрия Бутусова, недавно выпущенная в «Сатириконе», совсем уж недвусмысленно напоминала чердак, заваленный (пардон за каламбур!) этими самыми смыслами. «А ну-ка, идеи мои, воплощенные и невоплощенные, роящиеся в голове, не дающие душе покоя, отправляйтесь на сцену, чувствуйте себя как дома. Тут всем места хватит! В тесноте, да не в обиде! Вот тут мы макабра подпустим, тут бурлеска не пожалеем, тут трэш да кич по полочкам разложим, тут сюрреализм разместим!» — как бы восклицал в сатириконовской «Чайке» Бутусов, пять часов кряду вместе со своими замыслами и помыслами водящий по подмосткам безумный хоровод.

«Чайка» Константина Богомолова поначалу кажется продолжением этого хоровода. Очередной попыткой привнесения очередной порции смыслов туда, где смыслам и так тесно, а для большой мысли уже давно не находится места. Одно музыкально-вокальное оформление этого действа вызывает если не оторопь, то нечто к тому близкое — советский шансон соседствует у Богомолова с песней «Город золотой» в исполнении Бориса Гребенщикова, хит Юрия Шевчука про осень плавно переходит в хит Юрия Визбора про солнышко лесное. В лирические моменты звучит Булат Окуджава. В четвертом акте из приемника раздается голос Гагарина, описывающий впечатления от полета в космос.

Дорн (Олег Табаков) старше Сорина (Сергей Сосновский), и непонятно, почему он все время намекает последнему, что тот явно зажился на свете. Полину Андреевну (Надежда Тимохина) этот Дорн вывозит на сцену в инвалидной коляске — у бедняжки перелом. Маша (Яна Сексте) превращена из женщины в озорную девочку, она скачет по сцене в школьной форме советского образца, и вопрос Медведенко «Отчего вы всегда ходите в черном?» тут лишен смысла. Ну форма такая, чего пристал-то... Очень смешно решена сцена попойки, в которой особенно хороша та же Яна Сексте, физиологически точно передающая состояние алкогольного опьянения у безнадежно влюбленной женщины. Избалованный женской лаской Тригорин (Константин Хабенский) напивается и страдает "са-а-авсем" иначе.

По поводу этого нагромождения режиссерских находок можно нагромоздить много театроведческой зауми. Можно сказать, что Богомолов издевается над традицией чеховских постановок. Можно приметить, как последовательно обозначает он связь чеховской драматургии с абсурдом. Можно, наконец, заявить, что спектакль Богомолова — плевок в лицо нынешней интеллигенции — нездоровой, вырожденческой, во всем беспомощной и машинально амбициозной.

Глядя на полувырожденческие лица героев, с грустью понимаешь — докатились. Они ведь не живут даже — доживают. Суетно, глупо, бесцельно. Превращаются в хлам, в аниме (в перерыве между актами на экране какая-то большая моль переносит с места на место головы поверженных статуй — это, видимо, для тех, кто не понял мысль режиссера с первого раза). Но все это, право слово, позавчерашний день европейского театра. И интеллигенцию нынешнюю уже только ленивый не разоблачил, и о традицию чеховских постановок разные режиссеры в разное время повытирали ноги, так что традиции давно никакой нет, и бороться, в общем, не с чем. И родство чеховских пьес с абсурдом в «Трех сестрах» Кристофа Марталера было выявлено так грандиозно, что ничего нового на эту тему вроде уже не скажешь.

Но всю дорогу не оставляет ощущение, что забубенный артхаусный гротеск Богомолова — лишь камуфляж для сокровенной мысли режиссера. Что он лукавит, подбрасывает не только зрителям, но и самим артистам обманку. В чем тут подвох? А вот в чем... Богомолов ставит «Чайку» не столько вообще про интеллигенцию, сколько про нынешних жрецов прекрасного (благо герои пьесы все больше писатели да актрисы), служащих непосредственно в МХТ и занятых непосредственно в самом спектакле. Он ставит спектакль о попытке поставить серьезный спектакль на прославленной, освященной великим прошлым сцене, сдавшейся под натиском попсовой реальности. Сцене, на которой артисты бессовестно пытаются нравиться публике, беззастенчиво эксплуатируют свою медийную славу, давно и безнадежно позабыли об идеалах.

Только зритель настраивается тут на «сурьезный» артхаусный спектакль с неизбежной для артхауса толикой скуки, как его ошарашивают откровенно незатейливым капустным номером (а Богомолов, как известно, большой мастер капустных дел). Сорин—Сосновский выходит на авансцену и поет голосом Зыкиной (фонограмму врубают на полную мощность): «Издалека долго течет река Волга». В какой-то момент сцена МХТ и вовсе превращается в танцпол, и тот же Сорин, оставшийся без пары, начинает пристально вглядываться в зал. Зритель, понимая, к чему клонит артист, начинает нервно хихикать. Сорин спускается к зрителям, выбирает себе внушительных размеров партнершу и в танце удаляется с ней за кулисы. Воистину — а теперь дискотека!

Маша—Сексте, играя в классики, заявляет: «Скоро начнется спектакль». В пьесе-то она имеет в виду пьесу Треплева о Мировой душе, а тут... ну, в общем, вы понимаете. Несколько действительно сильных и интересных сцен (надо особо отметить дебют Яны Осиповой в роли Нины Заречной) тонут тут в откровенном кривлянии, какого не позволяют себе артисты самой третьесортной антрепризы. И ясно, что оно носит у Богомолова откровенно пародийный характер.

Да играют артисты МХТ, во всяком случае, те, что с именами, конечно же себя самих. Марина Зудина — не Аркадину, а Зудину, говорящую словами Аркадиной. Она являет на сцене свой идеализированный образ милой, ранимой женщины, которую незаслуженно подозревают в интригах и каботинстве, но которая, право слово, душа человек. Табаков — не Дорна, а Табакова в роли Дорна. Он недовольно глядит на то, как Аркадина, то бишь Зудина, целуется с Тригориным—Хабенским. Спокойно всех поучает и вообще ежеминутно чувствует себя на сцене главным начальником. На слова Медведенко про то, что у него (Дорна) много денег, он отнекивается, ну совершенно как сам худрук МХТ, умученный дерзкими журналистскими вопросами. Константин Хабенский не Тригорина играет, а именно что Константина Хабенского, любимца зрителей и девушек разного возраста. «В этом озере должно быть много рыбы», — говорит он, пристально вглядываясь в зал.

Нам явлена картина всеобщего разложения, в которой артисты МХТ с наслаждением принимают участие. Они (разоблачаемые) словно бы и не чувствуют подвоха и упиваются предложенными режиссером правилами игры. Их можно понять. В зале главного театра страны и впрямь развелось очень много рыбы, и она очень легко клюет на наживку желчного режиссера. Впрочем, артисты МХТ клюнули на нее с неменьшим азартом.