Русская жизнь на болоте
— Болото конкретно засасывает, — философски замечает Сергей Денисов, который работает на торфяниках уже четвертый десяток лет. — Я сугубо городской человек. Пошел на торфяную специальность, потому что легче поступить и стипендия большая. Приехал на болото, квартиру дали через год. Зарплата высокая, за два года на машину накопил. У меня тракторист 700 советских рублей получал! Думал, легко уйду с торфяников, они выматывают. Ловушка! Болото засосало на всю жизнь.
В окно вездехода, который, с одышкой переваливаясь с боку на бок, ползет по торфяным полям, с жутким жужжанием бьются свирепые слепни размером с шарик для пинг-понга. Машина хуже бани, но болотный человек Денисов строго запрещает открывать окно. И я расплавленным мозгом выбираю, от чего мучительнее откинуться — от теплового удара или от болотных вампиров. Из последних сил высказываю догадку, что торфяная отрасль сократилась в сто раз по сравнению с СССР и рухнула из-за невыносимых условий труда.
— Болотных людей болотные твари не трогают, — сообщает Сергей Денисов. — Торфяная промышленность погибла, когда пришла дешевая газификация. Газ — вот наш кровосос. Теперь газ многим не по карману, опомнились. Торф — это идеальное местное топливо. Машиностроительные заводы закрылись, добыча обанкротилась, месторождения заброшены, люди разбежались. Можно восстановить отрасль? Только не в этой жизни.
Мы говорим о промышленности, но подразумеваем пожары. Потому что работающая торфяная промышленность — это лучшее средство от пожаров на торфяниках.
Брошенный дом может рухнуть, покинутый торфяник — загореться. Старожил болот показывает месторождение «Красный мох». К горизонту, как марсианские миражи, уходят бурые торфяные поля, у болот, словно дюны, поднимаются штабеля добытого торфа. Где таится огонь? При редком стечении факторов, когда начинаются сложные биохимические процессы, сами по себе могут возгореться штабеля сложенного торфа. Но это исключительное событие — вся Россия пожарами не покроется. Отчего горят осушенные торфяники? Жизнью доказано, что торфяник сам по себе вспыхнуть не может, внутри много воздуха и хороший теплообмен со средой. Пожары приносит человек — охотники, рыбаки, мародеры, которые режут брошенную технику. Если огонь пошел, тлеющие торфяники сложно потушить, потому что торф содержит битумы — соединения, которые отталкивают воду. Вода с битумов скатывается, как с горки. При тушении пожаров случается цирковой фокус — брандспойты бьют, а битум, прикинувшись торфом, лежит в луже и издевательски дымится. Забытые торфяные разработки опасны, но в 1990-х человек бежал из леса в экономическую свободу так быстро, что не провел обязательную рекультивацию, не затопил осушенные месторождения, не восстановил болота.
Итак, самовозгорание торфа — миф вроде историй про болотную нежить. Дорогу лесным пожарам открыла гибель торфяной промышленности. Насколько велики были масштабы торфяной отрасли? Ленинский план ГОЭЛРО вырос из торфяной промышленности, первая в стране ГРЭС в Шатуре работала на торфе. Золотой век торфяной промышленности — 1950-е, пока в Западной Сибири не нашли нефть. Кадры для отрасли готовил Московский торфяной институт, который в 1960-е годы переехал в Калинин, выпускал по 400 специалистов в год, даже торфяных геологов, и превратился в Тверской технический университет. В России болотами покрыто 12% территории, но добыча торфа со 100 млн тонн упала до 1,2 млн. Между тем в Финляндии торф дает 22% общей генерации энергии, в Швеции — 26, в Ирландии — 34%. В России на долю торфа приходятся абсурдные 0,05%. По части высоких технологий и инноваций нам до этих стран далеко, но почему они не бросают дремучий торф? Дело, конечно, еще и в том, что торф — это малый и средний бизнес, который в России лежит на боку. Получается, что наши пожары — следствие нашей экономики. Вот и не интересуйся политикой, на околице не отсидишься...
По колдобинам возвращаемся в село Ильинское. Созерцание болот привело меня в тягостное расположение духа, и я спрашиваю, работали ли на торфяных месторождениях женщины, ведь это адов труд. К разговору подключается глава поселения Сергей Кругликов, который называет себя «президентом, как в Израиле».
— Вы вглядывались в лица тверских женщин? — отвечает вопросом на вопрос президент.
— Скуластые, а почему? После войны, когда мужиков не было, на торф сотнями привозили женщин из Мордовии и Чувашии. Как они выжили, не представляю. Приходили с болот за сосновыми шишками, чтобы тюфяки набить. Мы этих женщин называли «торфушки». Многие остались в Твери. Черный торф намутил русскую кровь больше, чем Золотая Орда. Хотя деревня быстро вымирает, любой человек ко двору. Население в области падает на 1,5—3% в год. Надо возрождать местную промышленность, но сил нет. И мозгов не хватает.
Неподалеку от Ильинского находится мемориал Туполева, который родом из торфяного царства. Гениально предчувствуя его короткий век, великий авиаконструктор занялся механизмами, которые работают на жидком топливе. Последнее время село Ильинское прославилось также частыми визитами областного начальства, вплоть до губернатора Зеленина. В Ильинском случилось редчайшее событие — открылось новое производство, завод по производству торфяных брикетов. Впрочем, завод — громко сказано, скорее цех. Одна линия, по существу, под открытым небом, на развалинах умершего льнозавода. Почти все оборудование и технология — российского происхождения. Спрос на торфяные брикеты дикий, продукция уходит влет, производство круглосуточное. Машины стоят в очередь. Как говорят острые языки, власть полюбила торфяной завод по той причине, что в области лишь два живых современных производства — атомная станция, к которой администрация не имеет отношения, и скромный цех, который возник вдруг, но который можно записать в свой актив, ведь не задушили в административных объятиях.
Работников в деревне не осталось, мужики наперечет. На заводе трудятся бывший директор колхоза, которого уже нет, бывший директор совхоза, которого тоже нет, бывшие руководители торфопредприятия и льнозавода, которых след простыл. Люди немолодые, но, как комсомольцы, они увлеклись живым делом, которого в угасающей деревне не было со времен пришествия свободной экономики.
— Этому пеньку несколько тысяч лет, а мы его свеженьким нашли в торфе, — восторженно говорит мастер Геннадий Мокунин, извлекая из кучи древесины развесистую деревяшку, которую можно принять за болотную кикимору. — Торф — отличный консервант, археологи знают. Погибших летчиков времен войны в торфе неоднократно находили. Но это страшно — извлекают из торфа, и лицо сразу чернеет от кислорода.
— У торфа много лечебных свойств, — вступает в разговор директор завода Владимир Никитин. — Есть военные санпросветброшюры, как использовать торф для перевязки ран. С детства помню: порежешь палец — надо сунуть в торфяную жижу. Читал, что индейцы использовали торф для детских подгузников. В торфе можно хранить овощи и использовать в качестве сорбента и фильтра. Торф — это ведь молодой уголь.
Мы беседуем в узком вагончике, где нашлось место для компьютеров — производство торфа, добытого в дремучем болоте, поставлено на современную электронную ногу. Замечаю в углу над монитором икону. Налицо вечное философское противоречие между наукой и религией.
— Никак не могли наладить производство — аварии, пожары, взрывы, — объясняет Никитин. — Отчаялись — и пригласили местного батюшку. Он освятил завод — с тех пор нормально пошло. Не знаю, как объяснить. Нет, мистиком я не стал. Но я так хочу, чтобы производство наладилось, что готов на любые жертвы и молитвы.
Последнее откровение следует прокомментировать особо, ибо произнес его человек неординарный, если не сказать странный, для нынешних нравов. Никитин закончил Строгановку, служил в спецподразделении в Афганистане, делал спутники-шпионы в Зеленограде, дорос до главбуха оборонного завода, несколько лет работал в Германии, стал банкиром, обзавелся домом в Тверской области. Он уверен, что в России есть много уникальных изобретений, из-за которых хорошо изученные им немцы могут убить, чтобы не пустить на свой рынок. Даже марсианину ясно, что заводик в глухомани — сплошная головная боль. Зарплату себе московский банкир не назначил, что смешно, когда его люди мечтают о 15 тысячах. На доходы не рассчитывает, с кредиторами на ножах. Готов к банкротству, чтобы возродиться, но не умереть. Курит непрерывно и матерится по-черному, когда говорит о малом бизнесе в России. Я все пытался выяснить у Никитина, зачем ему, состоявшемуся и благополучному человеку, нужен жалкий заводик в медвежьем углу?
— Сам задавал себе этот вопрос не раз, особенно когда совсем плохо, — вздыхает последний торфяной магнат. — Вокруг лесть, откровенный обман, низость и подлость. Это просто убивает. Зачем же тогда? Конечно, это не деньги. Всех денег в могилу не унесешь. Не могу бросить людей, которые мне поверили. И еще есть дикое желание сделать красивый и понятный бизнес. Это как вырастить ребенка, дать ему хорошее воспитание и научить быть честным. Я прекрасно знаю, что бизнес у нас построен на коррупции. Но если торф все очищает, то, может быть, он и бизнес может очистить?
На обратной дороге я проехал сквозь города Кимры и Талдом, где граждане набирают воду из уличных колонок, а во дворах стоят туалеты с выгребными ямами. Увидел поворот на наукоград Дубну со знаменитым синхрофазотроном. Притормозил — не завернуть ли к академикам, не поговорить ли о нанотехнологиях? Но сердце почему-то не лежало.
