Партизанские мысли
События, произошедшие месяц назад в Приморье, вызвали, мягко говоря, неоднозначную реакцию в обществе. Кто-то сразу встал на сторону "народных мстителей", решивших отомстить зарвавшимся сотрудникам правоохранительных органов. Кто-то сочувствовал семьям убитых милиционеров и называл "партизан" уголовниками. По горячим следам всегда трудно разобраться, на чьей стороне правда. Зато такого рода происшествия как будто сами просятся на страницы актуального художественного произведения. "Известия" попросили ряд современных литераторов ответить на вопрос: "Если бы вы задумали написать роман о "приморских партизанах", каким бы он был?".
Очевидная аналогия, которая многим пришла на ум, - это "русский бунт, бессмысленный и беспощадный". То есть взять и написать книгу в духе пушкинской "Капитанской дочки".
"Я сделал бы из этих партизан нового Стеньку Разина или Емельяна Пугачева, - веселится автор "Духless'a" и "Телок" Сергей Минаев. - Есть еще такая чумовая идея - показать восставший регион, в котором эти партизаны захватили власть. И начался такой беспредел, что люди стали вспоминать с благоговением ментовские времена. А в конце их бы привезли в клетке на Красную площадь. И народ говорил бы царю: "Спасибо, батюшка!".
Оказалось, что роман о народно-освободительном движении уже крутится в голове у Александра Проханова. Первым делом писатель подумал, как бы он смог распорядиться этим сюжетом. И вот что вышло: "Я бы начал с того, что рассказал о дружбе провинциальных чистых энергичных русских людей, у которых была какая-нибудь наивная цель. Может быть, они хотели создать маленькое экономическое дельце. И при реализации своего замысла натолкнулись на чудовищную эскалацию насилия и неправды. И это довело их до состояния аффекта. Местные начальники должны были совершить какое-нибудь страшное зло: изнасиловать чью-нибудь невесту, избить до смерти чьего-то отца. Ребята пытались подавать в суд, найти управу в более высоких инстанциях - все кончалось насмешками и глумлением. После этого они решили объявить войну и приступить к истреблению злодеев.
Конечно, в этом было бы много бандитского, потому что сегодняшний молодой человек, с одной стороны, романтик. С другой - у него есть опыт бандитизма, наплевательства на законы. И эти русские крепыши, многие из которых прошли армию, отправились бы в леса, вырыли там землянки и стали двигаться по окрестным деревням, собирая отряд. Так зарождались Пугачевское движение, движение Стеньки Разина. Я бы взял моделью появление партизанских отрядов.
Дальше написал бы, как они обеспечивали себя продовольствием, захватывали оружие. Какой-нибудь местный интеллигент стал бы у них комиссаром, стал писать манифесты, приказы. Они бы разработали какой-нибудь свой внутренний ритуал. И их налеты были бы не просто налетами - в них были бы свои поэтика, символизм, клятвы, знамена.
Движение стало бы разрастаться, ему стали бы сочувствовать, о нем стали бы писать газеты. Весть о них разнеслась бы и дошла до Москвы. К ним стали бы стремиться политики-радикалы. Возник вихрь. И он смог захватить огромные массивы. Все было готово. Ведь социальная ненависть в народе колоссальная. Она требует только спички, и такая спичка появилась. И все заполыхало. Началась народно-освободительная война. Они сражались с переменным успехом, в результате их поймали в железное кольцо. В конце концов осталась горстка друзей-партизан. И последние из них совершили подвиг - обмотали себя гранатами, пошли сдаваться и взорвали себя вместе со своими мучителями. А когда их трупы раздели и оставили лежать на поляне - на одном из них оказалась татуировка: "Слава России!".
Таков прохановский размах. А вот писательская природа лауреата премии "Русский букер" Александра Иличевского более гуманна. Иличевский не стал бы расписывать ужасы расстрелов. Его интересует другое: как утопия разбивается о реальную жизнь: "Я бы написал анархический роман о республике где-нибудь в тайге или в районе Геленджика. Это была бы летняя анархическая школа, где бы люди упражнялись в свободомыслии и отъявленном неподчинении действительности. И я нашел бы способ разбить эту утопию в драматическом ключе. Там были бы конфликты, любови, карьерные замыслы участников. Ведь любая утопия - она утопия до определенного момента, пока на первый план не выходят амбиции героев. Это очень интересно - проследить причину провальности утопии как таковой".
Александра Маринина, Александр Терехов и Ксения Букша оказались далеки от каких-либо игр в политику. Автору популярных детективов про Настю Каменскую были бы интересны в этой истории драматические конфликты, которые происходят между людьми, ушедшими в лес. А сюжет ее романа сворачивает в привычную детективную колею. "Каждый из партизан имел бы свою личную историю столкновения с органами внутренних дел, и у каждого был бы личный мотив пойти на преступление. Предположим, что их было пять человек, для книги больше пяти - уже много. Иначе читатель, да и автор, запутается, - выстраивает Маринина сюжетную схему. - Вот они ушли, прячутся, а поскольку жить в лесу достаточно тяжело, то сначала возникают разговоры о том, кто виноват, что они оказались в таком тяжелом положении, когда им не хватает еды, медицинской помощи, общения с родными.
Потом спор переходит в сферу, "кто несет за это ответственность". В результате внутри этого партизанского отряда происходит убийство. Оставшиеся четверо понимают, что убийца - кто-то из них. Написано должно быть так, чтобы до самой последней страницы не было известно, кто это".
В сторону мистической фантасмагории ушла и мысль юной петербурженки Ксении Букши - с той только разницей, что главными героями ее книги стали бы не партизаны, а милиционеры: "Это была бы полуфантастическая история, но со всякими точными историческими деталями. Такое гротескное описание того, что на самом деле было с историей милиции. И были бы люди, которые прослышали про то, что где-то убивают милиционеров, и начали бояться. Одному человеку начинает что-то мерещиться. И он думает о том, почему это происходит. При этом он сам - хороший, положительный мент. Он принадлежит этой системе, любит ее, но слышит про эти убийства, и с ним происходит прозрение".
Впрочем, самая большая глупость, которую может совершить читатель по отношению к литературному произведению, - решить, что все описанные в нем события произошли на самом деле. Что Борис Годунов убил царевича Димитрия, а Сальери отравил Моцарта. Художественный текст живет по другим законам, отличным от законов реальности.
Однако это не означает, что границы между литературой и жизнью непроницаемы. Напротив, часто именно события, произошедшие в реальности, наталкивают писателей на мысль о новом произведении. Достоевский написал "Игрока", потому что сам страдал игроманией. Чернышевский, прежде чем описать "брак втроем" в романе "Что делать?", проверил эту модель совместной жизни на себе. Василий Аксенов написал "Остров Крым", опираясь на реальную историю того, как группа москвичей в районе Карадага незадолго до событий 1968 года организовала самостийную Крымскую республику.
Действует и обратный принцип, когда литература влияет на действительность. После выхода в свет того же "Что делать?" интеллигенция бросилась жениться на проститутках и организовывать швейные коммуны. И тут возникает вопрос: как изменится наше общество, если хоть один из опрошенных авторов все-таки реализует свой литературный замысел?
