Наш человек в Белом доме

6 февраля 1950 года главный редактор "Известий" Константин Губин подписал приказ о назначении Стуруа Мэлора Георгиевича литсотрудником иностранного отдела газеты с окладом в одну тысячу рублей. Приказ этот был подписан под высочайшим нажимом. Отец Мэлора был снят со всех должностей с формулировкой "тоска по троцкизму", и только гарантии со стороны Анастаса Микояна и "задействованного" им вождя заставили Губина подписать приказ о назначении Мэлора, хотя его "правоверность" коренилась уже в самом его имени, которое расшифровывалось как "Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская Революция". Вождь напомнил Губину, что "дети за отцов не отвечают". (Сталин был не только великим тираном, но и великим лицемером.) Губин, естественно, согласился. А что ему оставалось делать?!

Так 22-летний юноша стал известинцем. Сегодня - 60 лет спустя - юноша уже патриарх. 60 лет в строю - это не только известинский рекорд. Он тянет на Книгу рекордов Гиннесса. Впрочем, подлинное мерило творчества Мэлора не эта книга, а более тридцати книг и более десяти тысяч статей, написанных им. Мэлор - очевидец и летописец многих событий, изменивших и мир, и нашу страну. Нет смысла перечислять их; достаточно оглянуться на прошедшие шестьдесят тектонических лет XX и XXI веков.

И сегодня Мэлор Стуруа по-прежнему в гуще событий на посту нашего собкора в США.

Дорогой Мэлор Георгиевич! Известинцы желают Вам в этот знаменательный день здоровья и счастья, новых книг и статей, желают нашему патриарху юношеского задора!

В этом номере вы можете прочесть пять эпизодов из 60-летней известинской жизни Мэлора Стуруа. Говорят, в одной капле отражается океан. Вот и в этих "пяти каплях" по-своему отразилась многогранность журналистики нашего юбиляра.

1. "Кухонные дебаты" и Уотергейт

Если ты обогатил словарь - твое бессмертие обеспечено, хотя на автора оно не распространяется.

Мне повезло, в международный словарь я ввел "кухонные дебаты", именно дебаты, а не дрязги, которые существуют века.

Произошло это так. В Москве, в "Сокольниках", открылась первая Американская национальная выставка. Открывать ее приехал из Вашингтона Ричард Никсон, бывший тогда вице-президентом США. Именно в его сопровождении выставку осматривал "наш Никита Сергеевич", как было принято тогда называть Хрущева. Путешествие по выставке испортило настроение Хрущеву. Он понимал, что эту Америку нам ни догнать, и ни тем более перегнать. Когда Хрущев и Никсон вошли в павильон "Типичный американский домик", количество перешло в качество, и Хрущев взорвался.

Такого спора, во всяком случае, на людях между высшими представителями двух супердержав еще никогда не было. Хрущев очертя голову бросился в атаку, но коса нашла на камень.

Разговор шел на повышенных тонах. Дипломатией и политесом даже не пахло. Я стоял между спорящими, рядом с переводчиками. Опыт подсказывал мне, что этот диалог в "Известия" и вообще в советскую прессу не попадет. Тем не менее я усердно стенографировал его, как говорится, "в засол".

Придя в редакцию, я пошел в машбюро и продиктовал свою запись. Прочтя, понял, что в руках у меня бомба. Я тут же пошел в кабинет главного редактора Алексея Ивановича Аджубея и подложил эту бомбу ему. Он немедленно клюнул и, схватив текст, помчался на Старую площадь в ЦК. "Наш Никита Сергеевич" дал свое высочайшее добро, и материал был тут же опубликован в "Известиях".

Прошло несколько лет, и колумнист "Нью-Йорк таймс", мой давний друг Уильям Сафайр, который долгие годы был спичрайтером президента Никсона, опубликовал свои мемуары. В них описывалась и "сцена на кухне". Сафайр, блестящий лингвист, утверждал, что он автор формулы "кухонные дебаты". Книгу свою Билл подарил мне. Прочтя ее, я тут же отписал ему и "с фактами в руках" отстоял свой приоритет. К чести Билла, он написал об этом в "Нью-Йорк таймс", а на следующей своей книге, подаренной мне, сделал такую надпись: "Мэлору, автору выражения "кухонные дебаты".

Мне не раз приходилось встречаться с президентом Никсоном. Расскажу еще об одной встрече. Во время последней поездки Никсона в Советский Союз Брежнев пригласил его на несколько дней в Крым. Как-то Брежнев и Никсон гуляют в Ливадийском саду и натыкаются на меня. Брежнев представляет меня Никсону такими словами:

- Этому журналисту вы можете спокойно дать интервью. Он ничего не пишет об Уотергейтском скандале!

Никсон с трудом поверил и возликовал.

Брежнев был почти абсолютно прав. Я об Уотергейтском скандале ничего не писал. (Точнее - ничего не печатали.) И не потому, что "щадил" Никсона. Всем советским журналистам, работающим в США, была дана "указивка" не трогать Уотергейт. В Кремле считали, что скандал был затеян противниками детанта, который олицетворяли Брежнев и Никсон. Я, тем не менее, аккуратно посылал в редакцию корреспонденции о "скандале века". Их там складировали и посмеивались надо мной. Но вот прошли годы, и я, опираясь на них, написал книгу "Вид на Вашингтон из отеля "Уотергейт".

Рукописи иногда и впрямь не горят.

2. Хлестаков в Принстоне

Столетие со дня рождения величайшего физика XX века Альберта Эйнштейна отметило все человечество минус одна шестая часть земной суши "с названием кратким Русь", говоря словами Есенина. Кремль сильно осерчал на Американскую академию наук, которая "осмелилась" публично потребовать возвращения из ссылки другого великого ученого - Сахарова. В отместку Кремль запретил делегации Академии наук СССР принять участие в юбилейных торжествах, которые проходили в Принстоне.

Желание побывать на этом уникальном пиршестве разума - на него съехались пятьдесят лауреатов Нобелевской премии! - оказалось неодолимым, и я тайком от посольства и редакции рванул в Принстон, прихватив жену и сына. В Принстоне мы остановились в захудалой гостинице и вели себя по принципу Кости-капитана - "не высовываться".

Но вскоре началась сплошная фантасмагория. Утром, за день до начала торжеств, менеджер моей гостиницы с нескрываемым удивлением в голосе сообщил мне по телефону, что меня дожидается в лобби господин Кеннан.

Джордж Кеннан, легендарный историк и дипломат, автор знаменитой доктрины "сдерживания" Советского Союза, был председателем Комитета по эйнштейновским торжествам. После того как мы представились друг другу, Кеннан ошарашил меня своим предложением. Вкратце оно выглядело так: без участия представителей Советского Союза юбилей не может считаться всемирным. Я единственный советский гражданин в Принстоне и должен взять на себя эту роль.

Я не посмел сказать Кеннану, что нахожусь в Принстоне инкогнито и что, засветившись, могу весьма серьезно пострадать. Не хотелось расписываться в своей трусости. Поэтому я нажимал на свою нелегитимность, на то, что разбираюсь в теории относительности как свинья в апельсинах. На это Кеннан возразил, что Эйнштейн был не только великим физиком, но и великим борцом за мир, и тут же предложил мне сделать на сессии доклад на эту тему.

Рассудку вопреки я согласился. И впрямь на миру и смерть красна! Перемена в моем статусе сказалась немедленно. На торжественных обедах и ужинах я сидел за главным, центральным столом. О, Боже, что это был за стол! Ни до, ни после мне не доводилось сидеть в такой компании. Нас было четыре пары: Кеннан с супругой, великий физик - лауреат Нобелевской премии Пол Дирак с супругой, "гений", как для кратности называли Стивена Хокинга, полностью парализованного держателя тайн времени, у которого функционировал только мозг! Но как! Он сидел в специально сконструированном для него ортопедическом кресле рядом со своей аспиранткой-ассистенткой-медсестрой, на которой вскоре женился. Четвертой парой были моя супруга и я.

Жена ядовито окрестила меня "Хлестаковым в Принстоне". В этом качестве я прочитал доклад "Эйнштейн и разоружение", имевший большой успех. Идя по проторенной дорожке Хлестакова, я смелел с каждым днем и даже принял участие в дискуссии о возможности существования множества Вселенных. Сам Дирак нашел мои "гипотезы" "интересными".

Кеннан искренне наслаждался всем этим. Расстались мы с ним друзьями на всю жизнь. Перед моим отъездом из Принстона Кеннан извинился, что поставил под угрозу мою карьеру, и назвал свое поведение "эгоистичным". Как это ни странно, но моя хлестаковщина в Принстоне осталась без последствий. Иногда и "недреманное око" дает осечку.

С тех пор мы часто встречались с Кеннаном на различных семинарах и конференциях. Приезжая в Принстон, я всегда навещал его. Мы совершали длительные прогулки на велосипедах и говорили обо всем на свете, в основном о великой русской литературе XIX века, которую он знал как свои пять пальцев.

3. The Russian Boy

У Мухаммеда Али кроме официального титула абсолютного чемпиона мира по боксу среди тяжеловесов-профессионалов был еще один титул, неофициальный - "самый узнаваемый человек на планете". Али был не только гением ринга, но и гением рекламы, паблисити. Свою лепту в рекламу Али внес и мой сын Георгий.

Впервые я познакомился с Али еще в Англии, куда он прилетел, чтобы померяться силами с чемпионом Британской империи Генри Купером. Тогда Али был еще Кассиусом Клеем. На тренировку для прессы, проходившую в спортивной гимназии промоутера Соломона в Лондоне, я взял Георгия, которому было тогда восемь лет. Перед спаррингом я представился Али и представил ему сына. У меня осталось такое впечатление, что Али нас тут же позабыл.

Но вот после спарринга Али, поднявшись на канаты ринга, стал ораторствовать. Он говорил о том, что Листон похож на гориллу, что мир больше не может терпеть столь уродливого чемпиона и что чемпионом должен стать такой красавчик, как он. Все это было из уже известного репертуара Али. Но на сей раз он внес в свой "экспромт" новые строки: "Вот здесь сидит русский мальчик (The Russian Boy). Если ему ночью приснится Листон, он не заснет от кошмаров. А если приснюсь я, то он будет спать как младенец!" С этими словами Али соскочил с канатов, подбежал к моему сыну и подбросил его в воздух.

Шли годы. Кассиус Клей стал Мухаммедом Али и чемпионом мира, а я перебрался из Лондона в Нью-Йорк. Не помню уже, против кого защищал свой титул Али. Мы с Георгием пошли на церемонию взвешивания, которую Али обычно превращал в сатирическое ток-шоу. Как обычно, он безжалостно высмеивал своего противника. На сей раз мишенью его тирад было не уродство соперника, а его непопулярность. "Я просто вынужден побить его, - восклицал Али. - Не может же быть чемпионом мира человек, которого никто не знает! А меня знает весь мир. Вот и сейчас из Москвы приехал на схватку мой приятель - The Russian Boy!" И он, как в Лондоне, подбежал к Георгию. Как он его запомнил - ума не приложу!

Вскоре этюд с The Russian Boy стал для Али рутиной...

Снимок, который здесь воспроизводится, был сделан в здании советского посольства на 16-й стрит в Вашингтоне накануне поездки Мухаммеда Али в СССР. К этому я тоже руку приложил. Один из моих аргументов гласил: "Там тебя ждут миллионы "Russian Boys"!

4. Шесть бутылок на двоих

Посмотрите внимательно на этот снимок. Перед вами не фотомонтаж. И тем не менее...

На фото - великий английский актер Ричард Бартон и ваш покорный слуга. Мы сидим в знаменитом когда-то московско-грузинском ресторане "Арагви". Сосчитайте внимательно, сколько бутылок стоит перед нами. Их шесть. Пять бутылок вина и одна - коньяка. Согласитесь, что это солидно для двоих бражников, если даже один из них потомок уэльских шахтеров, а другой - грузинских дворян.

Автор - фотокорреспондент американского телеграфного агентства "Ассошиэйтед Пресс". Нет, он не подмонтировал нам шесть бутылок спиртного. Он сделал нечто иное. Он выбрал такой ракурс, что "за бортом" остались остальные члены застолья - личный доктор Бартона, его телохранитель и сам репортер. Шесть бутылок спиртного на пятерых здоровых мужиков - это уже совсем иной коленкор.

А теперь перенесемся из подвалов "Арагви" на двадцатый этаж гостиницы "Россия". Здесь в люксе, забаррикадировавшись от всего мира, живет Ричард Бартон и пьет горькую. По-черному. Он прилетел в Москву на очередной международный кинофестиваль, в конкурсном реестре которого фигурировал югославский фильм о партизанском прошлом маршала Тито. Роль Тито играл Бартон. Но судьба сыграла злую шутку и с Бартоном, и с фестивалем. Не успел он прилететь в Москву, как его догнала телеграмма из Лос-Анджелеса. В ней Клеопатра - Элизабет Тэйлор - сообщала своему Антонию, что навсегда покидает его. И Бартон запил, позабыв о фестивале.

Как-то утром мне в "Известия" звонит первый зампред Госкино и председатель оргкомитета фестиваля Баскаков. "Мэлор Георгиевич, вся надежда на вас, - услышал я в телефоне его встревоженный голос. - Завтра показ фильма о Тито, а Бартон запил и никого к себе не подпускает. Постарайтесь, голубчик, вырвать его из объятий Бахуса. Иначе нас ждет страшный скандал!"

Баскаков знал, что я дружил с Бартоном еще по Англии.

И вот я приезжаю в "Россию". Все двери открываются передо мной благодаря баскаковскому "сезаму". Наконец останавливаюсь перед дверью, где этот "сезам" не работает, - перед дверью бартоновского люкса. Дверь открывает сам Ричард и каменеет от изумления.

- А ты здесь откуда взялся!

Ричард в домашнем халате и небрит и уже под шафэ. Он делится со мной новостью о неверной Лиз. Я возмущаюсь неверностью Клеопатры, но одновременно нажимаю на то, что ему негоже вести себя как тряпка и тем самым увеличивать месть и триумф ветреной Лиз. И тут в английском актере просыпается уэльский шахтер.

- Подожди меня несколько минут, - говорит Бартон.

Он исчезает в ванной комнате и вскоре появляется свежевыбритым. Вместо халата на нем водолазка и брюки.

Бартон хочет продолжить питейный марафон в отеле. Я его отговариваю.

- Зачем пить в этой тюремной камере? - говорю я ему. - Лучше поедем в "Арагви", воспетый Ле Карре и другими авторами шпионских романов.

Глаза Ричарда еще больше оживают. Это ему по душе. Сопровождаемые телохранителем и врачом, мы выходим из люкса.

У лифта к нам на хвост садится репортер АП. Я беру его в свою компанию, но лишь при одном условии - он поедет с нами исключительно как участник трапезы, а не как репортер. Он с радостью соглашается. Мы выходим из отеля, садимся в мой "Чарджер" и "Чайку", выделенную Бартону оргкомитетом фестиваля, и едем в "Арагви".

В ресторане Ричард окончательно излечился от хандры. Он подпевал грузинскому ансамблю, говоря, что грузинское песнопение сильно напоминает ему уэльское. Нравились ему и грузинское застолье (тамадой был я), и грузинская кухня. И еще он был рад, что ему не досаждали охотники за автографами.

Улучив удобный момент, я напомнил Ричарду о завтрашней презентации фильма о Тито в кинотеатре "Россия".

- А, они боятся, что я, кланяясь, упаду в партер? - язвительно сказал Бартон. - Ну, этого они от меня не дождутся!

Презентация прошла успешно. Бартон в партер не упал. Зато угроза нависла над моей головой. В ходе застолья репортер АП все время щелкал камерой, уверяя меня, что это только для нас "на память". Я легкомысленно поверил коллеге и поплатился за это.

Через пару дней влюбленные в меня девочки из кабинета иностранной печати "Известий" принесли мне номер "Нью-Йорк гаральд трибюн", где красовалось это самое фото. Да и подпись под ним была угрожающе обвинительной. Звучала она примерно так: "Ричард Бартон, от которого ушла Элизабет Тэйлор, запивает горе в московском ресторане "Арагви" вместе с международным обозревателем "Известий" мистером Стуруа, который и сам выпить не дурак".

По моей просьбе девушки вырезали это "обличительное" фото, чтобы оно не попало на глаза начальству.

И вот теперь это фото, вырезанное из "вражеской газеты", впервые публикуется на страницах "Известий". Все-таки кое-какой прогресс в области свободы печати в нашей стране имеет место быть.

5. Почему улыбался президент Буш?

Старый анекдот эпохи развитого социализма, а может, и недоразвитого, гласит: совок и янки прогуливаются перед Белым домом и обсуждают проблемы демократии в своих странах. "Вот я, например, могу остановиться на этом месте и крикнуть: "Долой президента Соединенных Штатов!" И мне за это ничего не будет", - говорит янки. "Подумаешь, - отвечает совок. - Я тоже могу встать перед Кремлем и крикнуть: "Долой президента Соединенных Штатов!" И мне тоже за это ничего не будет". Смешно, конечно, но далеко от действительности.

Главлит, как интеллигентно окрестили советскую цензуру, запрещал нам, газетчикам, критиковать и тем более ругать глав иностранных государств и правительств без особого на то разрешения ЦК или МИД. Впрочем, это же вето относилось и к похвале. В мои годы свободный отстрел ограничивался лишь югославским маршалом Тито, испанским каудильо Франко и засевшим на Тайване Чан Кайши. Остальных мы задирали, используя эзопов язык: "некоторые круги", "правящие круги", "влиятельные круги", "реакционные круги", "агрессивные круги", "милитаристские круги" и иные круги, которые постоянно шли по воде нашей подцензурной писанины.

Уотергейт, как я уже упоминал, был для нас табу. Зато на "Моникагейте" мы всласть натанцевались. Я, к примеру, писал об "оральном сексе в Овальном кабинете" и о семени Билла Клинтона на злополучном платье Моники Левински. Что касается Буша, то на нем ни одного живого места не осталось. О "предстоящих" разводах Клинтона и Буша с первыми леди Хиллари и Лаурой мы писали чаще, чем о брачных скандалах голливудских звезд.

Но американские президенты совсем не монстры хотя бы уже потому, что ничто человеческое им не чуждо. Монстров следует искать в иных местах.

Все это относится и к Джорджу Бушу-младшему. В личном общении он неотразим. Спросите Путина. Его техасский шарм обезоруживает.

Мне часто хотелось сказать об этом Бушу, но никак не получалось. Между нами стояли большая политика и строгий политес.

И вот как-то раз после интервью, пожимая Бушу руку, я набрался наконец смелости и сказал:

- Mr. President, as a human being and private person you are very likable chap!

"Мистер президент, как человек и частное лицо, вы очень приятный (или милый) парень (или малый)!"

Лицо Буша неожиданно расплылось в открытой, искренней улыбке. Не в его знаковый smirk (самодовольная, деланая улыбка), а в нечто человеческое, даже теплое...

Когда я шел по Розовому саду Белого дома, меня, запыхавшись, нагнал глава русского деска Госдепартамента США.

- Мистер президент был в восторге от ваших последних слов. Вы их напечатаете в своей газете? - спросил он.

- Конечно, - ответил я.

Надо мной уже давно не висел дамоклов меч Главлита.