Два царя в одни руки
В Театре имени Моссовета выпустили спектакль, который, почти забытым манером соединяя возвышенное и развлекательное, достоин титула "хит сезона". "Царство отца и сына" - это две пьесы А.К. Толстого, сыгранные в темпе престо, с заметными купюрами. Одна - "Смерть Иоанна Грозного" - до антракта. Вторая - "Царь Федор Иоаннович" - после. И той и другой режиссер Юрий Еремин отвел по часу с копейками.
Вопрос, когда Еремин задумал своих царей и повлиял ли на его выбор "Царь" Павла Лунгина, разрешается однозначно. Замыслу больше года, так что интерес не заимствованный. Спектакль, говорят, сначала полностью сложился в голове постановщика и уже через месяц после первого выхода актеров на сцену был завершен. Действительно, более целостного, законченного, лихого произведения на московской сцене не доводилось видеть давно. Юрию Еремину шестьдесят пять, а мыслит он по-мальчишески свежо, неакадемично. Если у слова "эклектика" есть смысл со знаком плюс, лучшего определения для "Царства..." не придумаешь.
Постановщик и сценограф в одном лице - явление редкое, но в "Царстве..." наблюдается именно такая монополия. Это целиком и полностью авторская вещь. Еремин придумал "шахматный" спектакль: первый акт - черный, второй - белый. Строгая, почти офисная элегантность, без полутонов. На оттенки нет времени, более того - с оттенками может размазаться, поплыть графика света и тьмы. Сильная рука при жестком сердце - Иоанн IV (Александр Яцко). Вялые мускулы при доброте душевной - Федор (Виктор Сухоруков). Какой из полюсов русской власти лучше, точнее, хуже? Еремин не дает ответа. Рождается в мозгу малолиберальная догадка, что беды России вообще не в царях, а в боярах. Но сие озарение есть продукт побочный...
В изложении событий и трактовке характеров Алексей Константинович Толстой полностью следовал Карамзину. Алексей Викторович Иванов, сценарист фильма "Царь", тоже канонам не противоречит. Есть, однако, личности - даже из числа историков, которые любят с ехидцей вспоминать, что Н.М. Карамзин, чья "чистая, высокая слава" (Пушкин), безусловно, принадлежит России, получил от императора Александра I ежегодный пенсион в две тысячи рублей, чин надворного советника и свободный доступ к госархивам. Благодарность могла в сознании историографа бросить, так сказать, тень на доромановскую эпоху. Рюриковичи они, это многое объясняет. Вдобавок первоисточником для многих исследователей Грозного служили сочинения князя Курбского - ренегата и предателя...
Воистину, ежели беспощаден был царь, почему у нас сегодня редкий подчиненный способен говорить столь прямо и открыто со своим начальником (таким же наемным менагером), как говорят у Толстого бояре с помазанником Божиим? Еще удивительнее, что маленькие современные начальники сплошь и рядом пользуются аргументацией Грозного: "Я так хочу!" - хотя не взяли в своей жизни не то что Казани или Астрахани, но даже Шпака...
Однобокость взгляда, раздражающая многих у Лунгина, в спектакле Еремина почти незаметна. Перед нами не полотно, претендующее на историзм, а вневременная схема. Чертеж высшей власти в разрезе. Да, на вопрос: "Что сегодня дают в Моссовете?" - можно отвечать: "Двух царей в одни руки"; да, внешне Яцко имеет гораздо больше общего со знаменитой реконструкцией Михаила Герасимова, чем Петр Мамонов, но цари, царицы, бояре, митрополиты - все здесь не настоящие, нарочито стилизованные.
Черно-белую четкость "Царства..." несколько нарушает Сухоруков. Его Федор Иоаннович с просветленным лицом дауна - слишком серьезная драматическая работа, чтобы принять ее за часть схемы. Как вопит наследник трона: "Я не готовился!" - будто школьник у доски... Как яростно бросается царь Федор на защиту жены своей и няньки Ирины (Екатерина Гусева): за нее - зверь, за себя - ягненок... Как слушает признание Шуйского (Анатолий Васильев) в измене, стыдясь и отворачиваясь, озабоченный тем только, как бы не повредила самому Шуйскому эта прямота... Потрясенный незлобивостью Федора зал почти не дышит.
Речи царь произносит правильные до слез: "Нам делать так, чтоб на Руси у нас привольней было жить, чем у чужих; так незачем от нас и бегать будет". Ну, чисто Михаил Сергеевич. При этом порядка не может навести даже в собственном доме. Посторонний купец врывается в интимные покои, когда царь принимает ванну в бадье. А следом и шурин Годунов (Валерий Яременко) вваливается поглазеть на голого самодержца. Впоследствии царя бесцеремонно спихнут с супружеского ложа, чтобы устроить свару боярскую прямо в опочивальне. Не удивительно, что при таком беспокойном режиме царица мечется по палатам в ночной сорочке, да и сам помазанник не всегда успевает прикрыть бритую голову шапкой Мономаха.
Во всем этом есть та комическая острота, которая не позволяет предположить, будто Еремин чего-то недосмотрел. Просто его не волнуют сценические условности. Он торопит зрителя думать, подгоняет мыслительный процесс: какая власть народу менее ненавистна? Ну, народ, выбирайте же скорее!
На этих интеллектуальных "русских горках" родилась у меня (нет, родилась на просмотре "Утомленных солнцем-2", а здесь окрепла) следующая идея. У земли нашей удивительная способность к регенерации и прирастанию. Державность ее, великодержавность не есть качество, которое зависит от умонастроений общества. Так называемые "имперские амбиции" России присущи не людям, но самой земле. Проверено многократно: если возникнет угроза распада - захотят ли вырвать клок снаружи или ткань начнет расползаться изнутри, - Русь вытолкнет наверх такого правителя, который сможет сохранить ее целостность. Такого портного, который пустит на заплаты и своих, и чужих. Не хотите попасть под его ножницы - не доводите землю до крайности. Эта мысль, конечно, относится к Иоанну Васильевичу. Про Федора Иоанновича подумаем после.
