В Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко идут последние репетиции самого громкого проекта сезона — оперы «Аида» в постановке Петера Штайна. Накануне премьеры Ара Карапетян, 10 месяцев назад сменивший Владимира Урина на посту генерального директора театра, ответил на вопросы корреспондента «Известий».
— В директорской должности ваша жизнь стала интереснее?
— Поменялись функции, появились новые, но все равно это тот же театр, в котором я работаю уже много лет. Разве что меньше времени стал бывать дома.
— Как вы оцениваете текущий сезон в сравнении с предыдущим?
— Об этом судить тем, кто ходит к нам в театр. Помните замечательную фразу «зритель голосует ногами»? Пока у нас с этим всё хорошо.
— Какие цифры?
— Цифры поразительные: 97% заполняемости зала, и этот показатель держится на протяжении уже трех или четырех сезонов. У нас есть интернет-форум, и мы получаем множество писем, в том числе очень гневных. Основной причиной недовольства сейчас стало то, что людям не хватает билетов. Но меня это как раз радует: значит, мы интересны. На стоимость билетов жаловаться перестали: мы не загибаем сумасшедшие цены. Только на самые дорогостоящие проекты продаем места по 5–6 тыс. руб.
— «Аида» относится к таким проектам?
— Сам по себе это безумно дорогой проект. По финансовым и человеческим затратам он почти равен «Войне и миру» Прокофьева. Но билеты на него будут стоить от 300 до 2,5 тыс. рублей.
— То есть спектакль будет убыточным?
— Оперное искусство в принципе убыточно, поскольку требует колоссальных ресурсов. Ни один оперный театр в мире не существует на средства от продажи билетов. В США театры держатся на спонсорстве, в Германии — отчасти на серьезной государственной поддержке. В России вообще нет ни одного частного музыкального театра. Выжить такому театру просто невозможно, по крайней мере без закона о меценатстве. Но государство балует театры: посмотрите, какой бум театрального строительства сейчас в стране. Строятся новые здания, перевооружаются старые.
— Сколько конкретно стоит «Аида»?
— Около 30–35 млн рублей — всё это деньги, которые мы зарабатываем сами. А касса спектакля за один вечер составит 1,5 млн. Значит, нам нужно сыграть «Аиду» как минимум 20 раз, чтобы возместить постановочные расходы. Но ведь каждый спектакль требует дополнительных расходов на его проведение. Конечно же, эти расходы не окупаются.
— Текущий сезон разрабатывал Владимир Урин, теперь миссия главного стратега перешла к вам. На какой срок строите планы?
— Через 5 лет театру будет 100 лет, и уже сейчас мы составляем репертуар с расчетом на юбилейный сезон. Так что теперь Музыкальный театр Станиславского осуществляет планирование на пять лет вперед.
— Можете обнародовать что-нибудь из грядущего?
— Могу сказать, что скоро мы подпишем контракт на очень серьезную и интересную работу, которую вы увидите в ноябре.
— Ну намекните.
— Это Джон Ноймайер (хореограф, глава Гамбургского балета. — «Известия»). Все мы живые люди, и замысел еще может сорваться, но сейчас мы уже на стадии заключения договора.
— Девять месяцев назад вы говорили «Известиям», что концепцию развития театра менять не будете. Что скажете сейчас?
— В какой-то степени повторю тот же ответ. Но, конечно, занявшись долгосрочным планированием, я стал задаваться вопросом: «Что еще можно сделать?» Единственный пробел, который я нашел, — это старинная музыка. Она стала довольно популярна в обществе, а у нас в театре, как и вообще в России, ее очень мало.
Еще есть идея увеличить число русских опер в нашем репертуаре. Пора сделать детский спектакль, поскольку последний раз мы ставили для детей почти 17 лет назад — это была «Сказка о царе Салтане». Но всё это не кардинальные изменения, а корректировка концепции.
— А новые оперы заказывать будете?
— Это очень сложный вопрос. Ну не интересуется российская публика современной музыкой. Вообще, из более чем 2,5 тыс. опер, которые когда-либо были поставлены в мире, люди ходят на 50–60 названий. И мы должны думать о зрительской успешности, это серьезная часть заработка театра. Потратив безумные деньги на спектакль, мы должны быть уверены, что он будет востребован зрителями, и держать его в репертуаре. А публика на новую музыку ходить не будет.
— Но у вас есть малая сцена.
— На ней мы такие эксперименты себе позволяем.
— Насколько активно участвует в жизни театра Владимир Урин?
— Вы же понимаете, что комплекс дел, существующих в Большом театре, гораздо шире и масштабнее, чем здесь, поэтому времени на театр Станиславского у него не остается. Но, может быть, это и правильно. Одно дело, когда ты находишься внутри театра. А когда человек уже девять месяцев работает в Большом, он не может знать всех процессов, происходящих сейчас у нас. Поэтому и оценка Владимира Георгиевича сместилась.
Он очень корректный и тактичный человек и никогда не навязывает свою точку зрения в ситуациях, когда ответственность за решения лежит уже не на нем. Так сложилась судьба, что нашему театру нужно учиться жить без него. Совсем без него не выйдет, но мы должны стать более самостоятельными. Пока у нас получается.
— На премьеры он приходит?
— Конечно. Завтра тоже будет, тем более что именно он ездил к Петеру Штайну в Италию договариваться о постановке.
— Совместных проектов у Большого и театра Станиславского не будет?
— Нет, каждый театр живет своей жизнью. А смысл? Театры объединяются либо по каким-то особым случаям, либо ввиду нехватки ресурсов. В нашем случае ни того, ни другого нет.
— Как развивается конфликт вокруг фестиваля «Королевы оперы»?
— Было несколько досудебных заседаний. Адвокаты уговорили Евгения Винтура пойти на мировое соглашение с нами. Был составлен график платежей, они начали платить — и вдруг прекратили. Теперь дело опять находится в производстве. Но понятно, что если человек объявляет себя банкротом, не имея почти никаких активов, денег нам не видать как своих ушей. Вся эта история — большая наша ошибка. Надеюсь, что больше мы на такую удочку не попадемся и с проходимцами связываться не будем.
— А зрители свои деньги получили?
— Почти все: из 64 человек, которые присоединились к нашему иску, без денег остались только трое, как мне помнится.
— Насколько обоснованны разговоры о том, что супруга Владимир Урина, Ирина Черномурова может покинуть ваш театр ради должности в Большом?
— Насколько я понимаю, Ирина Александровна пока никуда не собирается, поскольку у нее есть ряд проектов, которые надо завершить, в том числе «Аида» и «Манон». Идею «Манон» она выдвинула еще 5 лет назад. Процесс затормозился из-за проблем с фондом Макмиллана, но в итоге ей удалось их разрешить. И новая постановка Ноймайера, о которой я пока молчу, — тоже проект, задуманный ею.
Вообще Ноймайер появился в нашем театре благодаря упорству Ирины Александровны. После какой-то странной истории, случившейся в Большом театре, Ноймайер наотрез отказался работать в России (речь идет о постановке балета «Сна в летнюю ночь» в 2004 году». — «Известия»). Ирине удалось его уговорить, он сделал у нас «Чайку», после чего началось наше мощное сотрудничество. И, кстати, именно после «Чайки» он согласился и на спектакль в Большом («Дама с камелиями», поставленная в ГАБТе в марте 2014-го. — «Известия»).
— Когда эти проекты Ирины Черномуровой завершатся, вопрос ее перехода в Большой театр будет открыт?
— Передо мной такой вопрос не стоит. Она работает у нас плотно и очень плодотворно. Но я прекрасно понимаю, что она привыкла работать с Владимиром Георгиевичем. Если она примет решение перейти в Большой театр, я же не могу приковать ее наручниками в нашем здании. Если она решит остаться здесь — замечательно. У нее с театром Станиславского такая же сильная связь, как у Урина, если не сильнее.