«В современном искусстве всё состоит из парадоксальных резонансов»
Система академической музыки себя изжила, сегодняшние подростки не будут мириться с американской моделью жизни, а женщин во власти должно быть больше. Об этом «Известиям» рассказал композитор и пианист Антон Батагов в преддверии концертной премьеры своего цикла песен «16+». 16 февраля в большом зале «Зарядья» прозвучит вживую весь этот альбом, изданный в 2019 году. Вокальную партию исполнит сопрано Надежда Кучер, а за роялем будет автор.
— Первоначально концертное исполнение «16+» было запланировано еще на прошлый год. Почему премьера задержалась?
— Действительно, мы с Надеждой Кучер хотели представить эту музыку еще в апреле — в «Зарядье» и в Петербургской филармонии. Но за несколько месяцев до концерта выяснилось, что Надя ждет ребенка, и в таком положении ей трудно петь два часа подряд. Поэтому я сыграл в тех же залах сольную программу «Волнение», а после того, как у Нади родился сын и она снова стала выступать, мы вернулись к идее исполнить «16+».
— Откуда такое интригующее название цикла?
— В нем 16 песен, а последний, 17-й номер — постскриптум: музыка первой песни, но уже без текста. Вот и получается «16+».
Главная особенность сочинения в том, что все авторы текстов — женщины, причем разных стран и эпох: от нашей современницы Веры Полозковой до шумерской поэтессы-жрицы XXIII века до н.э. Энхедуанны (если слово «поэтесса» здесь применимо). Кстати, это вообще первый из известных нам авторов стихов, даже если считать мужчин тоже. Есть замечательные академические английские переводы Энхедуанны, один из них я использовал.
— Ваш цикл на стихи женщин в современном информационном контексте неизбежно читается как гимн феминизму.
— Феминизм — одна из форм проявления протеста против мира, который сконфигурировали мужчины. Раньше считалось, что даже для духовных практик гораздо лучше родиться мужчиной, чем женщиной, хотя на самом деле это не совсем так. Но до сих пор в общественной жизни мы видим диктатуру пафосных мужчин в галстуках, которые очень серьезно к себе относятся. А мне, например, кажется, что если бы среди руководителей государств было больше женщин, вся система мировой политики стала бы куда более эффективной. В ней не было бы ненависти и уверенности в том, что всего можно добиться войной.
Мужская цивилизация построена людьми, которые прежде всего хотят подраться. Если аргументы исчерпываются, вступают в ход пушки и прочие пригодные для этого устройства. Женщины так не строят отношения с этим миром. Они тоже иногда дерутся, но у них по умолчанию другие взаимоотношения с мирозданием.
Интересно, что в России мы видели и видим женщин в руководящей сфере в искусстве и культуре. Много таких примеров. Но если это распространить на другие фундаментальные сферы социума, положительный эффект мы увидим очень скоро.
— Вам как композитору этот дискурс в отношении «16+» не мешает? Нет желания сказать: «Это прекрасные стихи, написанные большими поэтами, неважно, какого они пола, и сводить это к разговору о феминизме, #MeToo и прочих вещах глупо»? Или ваш цикл — действительно высказывание на социальную тему?
— Чего в моих песнях точно нет, так это социальных вопросов и конфликтов. Здесь речь про любовь и про то, как женщина видит свою роль в мироздании. Она может быть предельно самоотверженной, полностью отдать себя и исчезнуть ради любимого мужчины, который для нее и учитель, и Бог, и абсолютно всё. И чем сильнее ее любовь, тем сильнее это стремление. Моя героиня сострадательна до такой степени, что, чувствуя свою колоссальную магическую силу и власть, она тем не менее ей пользуется так, что в конечном итоге жертвует собой ради всех.
Но ведь то же мы видим и в идеале бодхисаттвы, который проповедовал Будда, и во всем, чему учил Христос... И это уже никак не укладывается в мужские и женские противоречия. Просто по природе своей связи с мирозданием женщина способна на это больше, чем мужчина. Помимо «16+», у меня ведь еще был цикл «Письма игумении Серафимы», в основе которого — история монахини из православной обители под Нью-Йорком.
— Но в этом цикле не было вокала. И он как раз совершенно не воспринимался как что-то феминистическое.
— Конечно, но, так или иначе, это линия, которую я пытаюсь для себя каждый раз заново почувствовать, осмыслить и как-то выразить в музыке. В центре обоих циклов — та самая любовь, которая преодолевает рамки жизни и смерти, и всё, что связано с расстоянием, несвободой, со страданиями. Поэтому для меня вполне естественно, что после истории игумении Серафимы возникла идея песен на женские стихи.
Наверное, любому человеку, если он хоть чуть-чуть что-то хочет понять, присуще желание посмотреть на мир не только со своей колокольни, но и с других позиций. В этом смысле заход с женской стороны очень продуктивен. Мужчина так не скажет, не почувствует — он по-другому устроен.
— В цикле часть текстов на русском, часть — на английском. Вас не смущало сочетание двух настолько разных по пластике и мелодике языков? Мне сложно вспомнить другой пример произведения в жанре lied, где было бы нечто подобное.
— С одной стороны, вы правы, цикл перекликается с немецкой традицией lied: Шуберт, Шуман, Малер. У нас есть и великая русская песенная традиция — Чайковский, Рахманинов, Свиридов… Однако для меня это укладывается не только в две названные линии. Я академическим музыкантом себя категорически не считаю. То, что я делаю как композитор и исполнитель, гораздо больше наполнено энергией неакадемической музыки — в частности, рока. А ведь рок — это в первую очередь английский язык.
Но вообще в XX и XXI веках взаимопроникновение стилей, языков и культур — настолько естественное явление, что даже странно было бы, если бы всё замыкалось на одной традиции. Например, Арво Пярт православный, но его музыка опирается на совсем другую традицию — европейскую. В современном искусстве всё состоит из таких пересечений и, казалось бы, парадоксальных резонансов, но именно этим оно и интересно.
— Вы говорите, что не считаете себя академическим композитором, но при этом форма ваших концертов отсылает именно к классической традиции.
— Разве? Допустим, первое отделение моего недавнего концерта с «Гнесинскими виртуозами» в зале «Зарядье» еще как-то укладывалось в представления о классике — хотя бы тем, что там был чисто акустический звук без усиления, но, правда, при этом музыканты играли не только на обычных инструментах, но и на телефонах. А после антракта вместе с оркестром вышли на сцену рок-музыканты. А следующий мой концерт с тем же коллективом — 11 апреля — будет еще более громким и неакадемическим.
Когда же я играю сольные программы как пианист, тот факт, что они происходят в традиционных классических залах, для меня важен только потому, что в этих пространствах прекрасная натуральная акустика. Но всё равно я стараюсь помочь слушателям забыть, где они находятся — например, выключаю весь свет, за исключением маленьких лампочек на пюпитре. И дело не во внешних атрибутах, а именно во внутреннем состоянии.
Я очень ценю, что учился в нашей лучшей музыкальной школе. Это уникальные традиции, и ни с чем другим по важности классический фундамент не сравнить. Но дальше на нем можно выстраивать что угодно. Принцип функционирования академической музыки себя изжил давно, это стало очевидным для многих музыкантов не один десяток лет назад, и для меня в том числе. Понятно, что это продолжается, но я в этом не участвую и делаю всё «изнутри» по-другому.
— Почему вы считаете, что система академической музыки себя изжила?
— Она основана на конкурсах. Но на конкурсе невозможно сравнивать индивидуальности, побеждает быстрейший и сильнейший. Между индивидуальностями невозможна никакая соревновательность, но именно на ней построен, извините, бизнес: совсем-совсем юный музыкант получает ряд премий, дальше его берут в оборот, он ездит и играет одни и те же программы, состоящие из очень небольшого количества классических произведений — просто смешно смотреть на афиши. За короткое время у него складывается карьера, и он становится еще одним винтиком в системе. Это касается не только сольных исполнителей. Оркестры, за редкими исключениями, тоже состоят из людей, которые выполняют совершенно механистическую работу, лишенную какого бы то ни было живого отношения.
— Но вы же всё равно часть этой системы. Вы играете перед той же публикой, что и они. Значит, индивидуальность все-таки может в ней существовать?
— Я много лет назад ушел из классической музыки и был абсолютно уверен, что не только никогда ничего больше не буду играть из классического репертуара, но и не пойду ни на один классический концерт. Мне это было совсем неинтересно. Но в 2006 году я познакомился с Теодором Курентзисом и увидел, что есть человек, который может играть те же самые ноты классических композиторов по-другому. Да, из системы иногда вдруг выскакивают яркие индивидуальности. Но система остается системой, и чем более мертвой и антитворческой она становится с течением времени, тем более яркими выглядят эти исключения.
Мир классической музыки имеет колоссальную инерцию, это будет еще очень долго продолжаться. Наверное, кто-то должен каждый день где-нибудь играть Первый концерт Чайковского, Второй Рахманинова, Третью симфонию Бетховена. Но дело не в самом факте исполнения этих произведений, а в том, что музыканты, живя в XXI веке, чувствуют во время игры, что они передают людям, которые сейчас пришли послушать эту музыку. А это зависит от того, какие они личности.
Личностей не очень много, а исполнителей, работающих в режиме давно заевшей пластинки, — много. Но музыка — это не проигрывание нот. В системе, направленной против личности, против творчества, она умирает. Поэтому так важно, сумеет ли музыкант пойти против системы. Если да — это принесет пользу и ему, и музыке. И вы спросили про публику — интересно, что в последние годы в мире возникла публика нового типа. Они не делят музыку на классику и неклассику. Они просто слушают и чувствуют. И это очень здорово. Кстати, у ребят, которым сейчас 20 и меньше, вообще по-другому устроено сознание. Оно подвижное, открытое и готовое к восприятию любых импульсов, исходящих из любых источников.
— О поколении Z есть разные мнения. Например, говорят о проблеме с концентрацией…
— Я имею в виду даже не Z, а следующее поколение. Но вообще старшие всегда говорят, что молодежь не та. Мне грустно, когда я от кого-то я слышу: дескать, после нас пришли пустые бессмысленные ребята, которые тыкают в телефоны и больше им ничего не нужно. Дело не в возрасте. Мы действительно разучились концентрироваться. В самолете или метро часто видишь, как взрослые люди открывают и закрывают приложения в телефоне просто так. Это уже болезнь: щелкнул пальцем туда, обратно, открыл, что-то посмотрел, прокрутил...
Понятно, что для совсем молодых виртуальный мир — это как бы родина. Но когда я учился в школе, мы во время уроков писали друг другу записочки, играли в морской бой на бумажке. Сейчас можно сказать: «Ой, как это было хорошо!» А чем это лучше чатов и игр в телефоне? Просто сейчас есть другие возможности, чтобы отвлечься.
Я постоянно встречаюсь с людьми, которым 20 с небольшим, и всё время удивляюсь, насколько они по-другому устроены — им хочется как можно больше узнать из самых разных сфер жизни. Они беззастенчивым образом задают вопросы старшим. Вопросы точные, глубокие, парадоксальные, четко сформулированные. Им важно не просто получить профессию и научиться зарабатывать, а понять что-то за пределами этого, разобраться, что вообще они делают в этом мире. Это мне кажется очень ценным.
— Вы видите в этом поколении особые черты, которых не было раньше?
— Да. Прежде всего, это касается осознанного отношения к планете, к экологии и к своей роли в социуме. Современный мир основан на том, что человек — это машина, ценность которой измеряется количеством заработанных денег. И ты должен быть постоянно занят, если признаешься, что у тебя есть 15 свободных минут, значит, у тебя что-то не в порядке. Это американская модель, которая всюду распространилась. И в свое время появились хиппи, выступившие против нее.
Сейчас это в каком-то смысле повторение того же самого, но на другом витке спирали. И новый протест учитывает всё то, что со времен хиппи было сделано человечеством. Появилось гораздо больше вещей, против которых любой мыслящий и чувствующий человек будет возражать и постарается построить свою жизнь совершенно другим способом. Поколение тех, кому меньше 20, не будет мириться с моделью существования, которую им навязывают.
Антон Батагов в 1988 году окончил Московскую консерваторию по специальности «фортепиано» (класс профессора Татьяны Николаевой). Двумя годами ранее получил специальный приз на Международном конкурсе Чайковского. В 1990-м выпустил дебютный альбом — тройной диск «Двадцать взглядов на младенца Иисуса» Оливье Мессиана. Стал первым в России исполнителем ряда произведений Джона Кейджа, Филипа Гласса, Стива Райха, Мортона Фелдмана. В 1997 году ушел со сцены, вернулся к концертной деятельности в 2009-м. Записал ряд альбомов как композитор («Письма игумении Серафимы», «16+» и др.).
