Орфей в ГУЛАГе: опера Монтеверди пришла на столичную сцену
Музыкальный театр им. Н.И. Сац представил главную оперную премьеру сезона: «Орфей» Клаудио Монтеверди. Режиссером спектакля выступил худрук Георгий Исаакян, для которого это уже второе обращение к шедевру XVII века: 11 лет назад Исаакян ставил «Орфея» в Перми. Столичная «реинкарнация», однако, не имеет ничего общего с постановкой 2007 года и немыслима в иных стенах: едва ли не главным героем здесь выступает само здание 1970-х годов.
В качестве сценической площадки Исаакян выбрал ротонду театра — пространство, где в другое время дети могут полюбоваться на птиц в клетках. Теперь же вместо пернатых — зрители, рассаженные по кругу, а от прежнего убранства — горшки с цветами, которые в новом контексте призваны напоминать то ли о мифических пейзажах Фракии, то ли о советских казенных интерьерах. Такой разброс ассоциаций обусловлен концепцией: сохранив текст либретто, режиссер перенес время действия в XX век.
В первом акте кажется, что это 1970-е. Орфей в кожаной куртке и с гитарой (в премьерном составе — Андрей Юрковский), Вестница — уборщица с жестяным ведром (Анна Холмовская), а нимфы и пастухи (или пастыри, как сообщают нам субтитры) — институтская молодежь, играющая в настольные игры и отмечающая помолвку главных героев вином с батоном белого хлеба.
Во втором акте, однако, происходит временная модуляция. Ад, по мысли режиссера, — это ГУЛАГ, слуги Плутона — надзиратели. И пока Орфей пытается уговорить Харона (Олег Банковский) пропустить его в мир иной, мимо зрителей шагают заключенные, складывая свои пожитки у последнего рубежа и делая символический шаг в пропасть, то есть падая за пределы ротонды. Пожалуй, эта сцена, во время которой публике приходится стоять (сиденья затянуты черным полотном), наиболее сильная во всем спектакле.
Сама по себе идея представить спуск Орфея в преисподнюю как попытку вызволения любимой из лагеря — прекрасна: сколько таких сюжетов (с разными концовками) было в реальности! Осознание этого заставляет воспринять древний миф как вечно актуальную историю. Собственно, это и оправдывает любые «путешествия» сюжета во времени: Орфея можно нарядить хоть в камзол, хоть в косуху, смысл не изменится. 1970-е? Почему бы и нет. Другое дело, что некоторые режиссерские решения балансируют на грани хорошего вкуса. Например, Харон выходит на лыжах, и это дает ненужный комический эффект. Да и в Вестнице-поломойке есть нечто диссонантное самому духу сочинения.
Исаакян, однако, не боится конфликта приземленных сценических образов и возвышенных гармоний Монтеверди. Последние преподнесены с использованием старинных инструментов: в оркестре, размещенном по соседству с публикой, — два китаррона (басовые лютни), регаль (переносной орган) и крошечные флейты сопранино. За верность барочному стилю в ответе постоянный гость театра Эндрю Лоуренс-Кинг.
Не только оркестранты под руководством Валерия Платонова, но и певцы исполняют свои партии, как минимум, с оглядкой на традиции музыкального историзма. Впрочем, истинно аутентичной интерпретацию не назовешь: видимо, ради сохранения динамики действия авторы пожертвовали рядом эпизодов — в частности, здесь нет Прозерпины и Плутона, а в финале обошлись без Аполлона, забирающего несчастного Орфея на небеса. Тщательно продуманную композицию оперы режиссер перекраивает на свой вкус, и воля зрителя — принимать это или отвергать. Но выбирать, на самом деле, не из чего. «Орфей» Монтеверди — столь редкий гость в наших широтах, что мил в любом облике.
