«Каждый роман — это эксперимент»
Казанская писательница Гузель Яхина этой весной в центре внимания: она и автор текста «Тотального диктанта», и участница проходящей 21 апреля «Библионочи». Вскоре выходит и ее второй роман, посвященный непростой исторической судьбе немцев Поволжья. Портал iz.promo.vg побеседовал с Гузель о будущем романа как жанра, пространстве свободы, социальных задачах литературы и месте писателя в современном мире.
Ваш новый роман «Дети мои» — про немцев Поволжья. Насколько для современного романа вообще важно быть историческим, документальным, основанным на конкретном событии?
Мне кажется, главное, чтобы книга была честной и талантливой. А то, какому историческому примеру она посвящена, — это уже не так важно. Хотя в России сейчас, наверное, расцвет исторического романа как жанра. Любят читать исторические романы, любят писать их, большие премии дают очень часто. Этому много объяснений. Мне кажется, можно сказать, что у исторического романа много функций в современном обществе. Первая и не самая важная функция — просветительская, то есть люди читают, чтобы узнать больше о каком-либо событии, периоде в истории. Функция вторая — психотерапевтическая, потому что слишком много всего произошло в стране за годы советской власти. И эти травмы, большие травмы, они наслаивались, они следовали одна за другой — и не было никакой проработки. Может быть, поэтому очень любят писатели обращаться туда, в советское время, для того чтобы эти травмы проработать. Есть еще одна функция — связи с предыдущими поколениями. Мы пытаемся почувствовать лучше наших предков, бабушек, дедушек.
Автор текста «Тотального диктанта-2018» Гузель Яхина во время ежегодной образовательной акции «Тотальный диктант-2018»
Про документальность — да, конечно, сегодня документальное и художественное сближаются, и часто границы между ними весьма прозрачны. Что касается моего романа «Дети мои» — он вымышлен, но я старалась сложить эту историю из маленьких кусочков правды, пыталась сделать такой роман, где бы эти кусочки составляли, как мозаика, вымышленный узор. Если вы возьмете каждую деталь этого романа — она будет правдой. Это касается выражений, которые использовали поволжские немцы, ругательств, текстов песен, узоров на расписных сундуках, способов оторочки шубы, цитат из постановлений ЦК. Все это — кусочки правды, которые вместе складываются в большую вымышленную картину.
Есть мнение, что роман «устал» как жанр. Что вы думаете по этому поводу и чувствуете ли сами «усталость» жанра? Или это скорее можно назвать «усталостью» читателя?
Знаете, рассуждать об этом я предоставлю литературным критикам. У меня до сих пор восприятие книг совершенно читательское, и как читатель я могу сказать, что нет, я совершенно не устала, я люблю их читать. Конечно, можно сказать о том, что постепенно роман вытесняется телевизионными сериалами, и в какой-то мере телевизионные сериалы занимают то место, которое раньше занимали большие романы. В любом случае потребность в таком большом нарративе останется, и потребность в тех историях, которые живут с тобой не час, два, три, а всё-таки несколько дней, недель, месяцев, будет всегда.
Другое дело, конечно, что раньше все носили с собой книгу — читали в транспорте, на остановках, каждый раз, как выдавалась свободная минутка. Сейчас все носят планшет, смартфон — куда можно закачать и посмотреть сериал. С паузами. Точно так же — в любую свободную минутку.
Наше восприятие становится всё больше визуальным: мы потихоньку привыкаем получать больше смысла из картинок, видео, нежели из текста. Но это относится скорее к молодому поколению, чем к нашему. Поэтому можно, наверное, говорить о том, что сериал частично вытесняет роман. А об «усталости» романа как жанра я рассуждать не возьмусь...
Набоков считал, что «экспериментальный роман» — это тавтология, потому что каждый роман и есть эксперимент. Так ли это?
Я совершенно согласна, действительно так. Невозможно создать роман под копирку, создать роман по шаблону. Я наступила на эти грабли. Написала свой первый роман «Зулейха открывает глаза», вырастила его из сценария — это был первый удачный ход, и мне показалось, что можно его повторить. Я попробовала и второй роман вырастить из сценария. У меня был готовый сценарий примерно на три часа экранного времени, который назывался «Учитель немецкого» и рассказывал историю татарского мальчика, который попадает в семью немцев.
Но второй раз пройти тем же путем не вышло: я стала понимать, что всё, что я пишу, является в той или иной мере перепевами «Зулейхи». Я очень долго пыталась убежать от этих повторов, убежать от своего первого романа — но он меня постоянно настигал. И для того, чтобы выйти из зоны притяжения, мне пришлось полностью поменять всё и забыть все те ключи, что были найдены. Ключи пришлось подбирать заново — и здесь, конечно, главное определиться с теми мыслями и теми темами, о которых хочется рассказать. Вот когда темы нащупываются, разворачивать роман легче. Но где-то год ушел на то, чтобы определиться с теми главными оппозициями, между которыми я в романе перемещаюсь.
Есть оппозиция, которая называется «свои и чужие», вопрос о том, когда чужие дети становятся своими, когда чужая земля становится своей, когда пришлый народ врастает корнями и начинает ощущать эту страну, как свою. Вторая оппозиция, которая тоже для меня важна — это вопрос о сказке и реальности. То есть та сказка, которая писалась в ранние советские годы, сказка о советском времени, как она соотносится с реальностью, как ее можно было написать, когда случился перелом, и когда сказка такой истории энтузиазма и вдохновения вдруг пошла в другом направлении. О том, как мифология использовалась также в идеологических целях, как складывались и пересекались вместе сказка народная, мифологическая и сказка идеологическая — вот об этом хотелось рассказать.
Есть еще одна оппозиция, которая была рамкой повествования — я назову ее «трагедия и комедия». Понятно, что априори история поволжских немцев — трагическая история. Но мне хотелось, чтобы и в этой печальной истории были веселые моменты. Чтобы роман был не только о грустном, еще более грустном и о трагическом в итоге, а чтобы были какие-то смешные эпизоды, смешные герои. Хотелось, чтобы читатель всё время перемещался между эмоциями, чтобы мог немного улыбнуться, посмеяться, а позже всё-таки и задуматься.
Еще одна важная оппозиция — «отцы и дети». Она заложена в названии романа, и ключевая тема — вопрос о понимании поколений и о том, насколько вообще это понимание возможно. Возможно ли его построить исключительно на эмоциональном общении, на любви — или необходим также интеллектуальный диалог. И что делать, если вдруг старшее поколение начинает молчать и превращается в «молчащее поколение». Вот эти вопросы меня интересовали. И после того, как я это осознала, подобрать к роману ключи стало легче. Поэтому я соглашусь, что каждый роман — это эксперимент, он пишется заново, и все художественный средства изобретаются с нуля, как и мир романа, его язык, система образов, символов. Всё, вплоть до последней запятой, придумывается именно для определенного вопроса и произведения.
Вы говорили о ключах. А нашли ли вы свой «код романа»?
Я написала два романа. Я могу рассказать о них. Если в романе есть несколько уровней и роман на них работает, то это, как мне кажется, интересно. Мне бы хотелось верить, что это так, что в моих произведениях есть некий первый уровень, который считывается всеми. В романе «Дети мои» таким уровнем является история сельского учителя — это классический «маленький человек» русской литературы, и он живет такой тихой, мышиной совершенно жизнью и абсолютно согласен с тем, что он ее так и проживет.
И тут в его жизнь входит большая история — в Поволжье приходит революция, приходит Гражданская война, приходит голод, приходит коллективизация. Таким образом герой вдруг оказывается в центре большой истории, которая творится рядом. И это всё меняет его: толкает героя в творчество, толкает в трагические отношения с женщиной, толкает в вынужденное отцовство. И в итоге из маленького человека он превращается в большого героя. И мне хочется верить, что эта история держит интерес, что она тянет за собой. Как хочется верить и в то, что в романе прочитывается любой пласт — и историко-политический в том числе.
Ваш первый роман был переведен на татарский язык. Можно ли сказать, что русская и татарская «Зулейха открывает глаза» прочитаны по-разному?
Да. В Татарстане роман восприняли очень эмоционально, я бы сказала. С одной стороны, было много хороших откликов, но и негативных было достаточно. Критика романа «Зулейха открывает глаза» была скорее даже не литературная, а больше касалась вопросов национальных, религиозных. С одной стороны, роман называли «гимном татарской женщине», а с другой стороны «очернением татарской женщины и матери». С одной стороны, роман называли прорывом, а с другой стороны предательством нации.
Кто-то называл роман продажным, кто-то писал, что это плагиат. Кто-то говорил, что роман создан несколькими авторами, не одним. Но дело в том, что я признательна той дискуссии, что развернулась в татарстанском интернете. Признательна тем, кто высказался, в том числе и негативно — это подхлестнуло интерес к книге. Но да, восприятие романа в Татарстане было другим. Очень и очень эмоциональным.
В нашем мире вообще может существовать пресловутое «искусство вне политики»?
Какое-то время назад это было возможно, но сейчас, к сожалению, наша жизнь очень сильно политизирована. В нашей стране, как и во всем мире, политика стала играть слишком большую роль. Сейчас каждое творческое высказывание оценивается в первую очередь с точки зрения именно его политической составляющей. Мне кажется, так не должно быть. Я сама нечасто высказываюсь на политические темы, я предпочитаю свои взгляды демонстрировать в книгах, в текстах.
Вот в романе «Дети мои» есть этот историко-политический пласт, линия вождя, его отношения с народом советских немцев. И так получилось, что за те несколько лет, которые я писала роман, вдруг эпизоды некоторые стали актуальными, очень актуальными. Но в этом нет моей заслуги, просто история циклична. И сейчас есть интерес к фигуре Сталина. Так совпало.
Вам комфортнее в роли сценариста или же прозаика?
Мне комфортнее в роли прозаика. Я поняла это в течение нескольких последних лет. Проза — это территория свободы, свободы абсолютной. В прозе ты можешь делать всё, что захочешь, ты независим. Сценаристика — это территория компромиссов, иногда очень серьезных. Территория зависимости и в некоторых случаях рабства. Потому что когда ты пишешь сценарий, ты зависишь от большого количества мнений. Ты должен учитывать очень многое — не только мнение режиссера, продюсера, исполнителя главной роли, но также и требования производственного процесса. Сценарист — очень зависимая профессия. Так что мне гораздо удобнее в роли прозаика.
А как находите баланс между «писателем» и «читателем» внутри себя?
Я стараюсь сохранять и читательский взгляд на книгу. Чтобы не препарировать ее профессионально, а получать удовольствие от чтения. И, кажется, мне это удается. Как писатель, я стараюсь писать так, чтобы это было интересно и не плоско. И это совсем другая роль. Их можно совмещать — и это даже доставляет удовольствие.
