Цветы с жизнью: чем интересна ретроспектива «русского Ван Гога»
Цветы и лица. Цвета и лики. А в них — космос. Монографическая выставка «А в степи бушует ветер…» к 90-летию со дня рождения Владимира Яковлева, открывшаяся в AZ/ART, объединила 70 его работ из Третьяковской галереи, собрания семьи художника и целого ряда частных коллекций. И получилась не просто формальная юбилейная ретроспектива, но фактически первая за многие годы попытка проникнуть в суть искусства Яковлева и помочь публике полюбить эту трагическую личность. «Известия» в числе первых оценили экспозицию.
Боль и красота
Новый проект занимает всё арт-пространство AZ/ART в палатах XVII века на Маросейке. Как оказалось, старинные кирпичные своды с их холодностью и основательностью очень подходят к вневременному, метафизическому искусству Яковлева, в работах которого нет ничего суетного, мимолетного. Даже когда он изображает хрупкие сорванные цветы, вот-вот готовые пожухнуть, в них видна вечность и бесконечность.
Яковлева причисляют к плеяде художников-нонконформистов. Формально это справедливо: как и Зверев, Плавинский, Немухин, Мастеркова и многие другие, он дитя оттепели. Сильнейшее впечатление на него произвел Фестиваль молодежи и студентов, проходивший в Москве в 1957 году и позволивший советским гражданам впервые увидеть работы американских абстракционистов. Собственно, именно с этого момента Яковлев начал активно творить, а уже в конце 1950-х состоялась его первая квартирная выставка. Довольно быстро живописец стал востребованным в среде коллекционеров (правда, довольно узкой), завоевал уважение у товарищей. И всё же оставался всегда особняком — вне тенденций, направлений и объединений.
Отчасти виной тому душевная болезнь Яковлева. Живя с родителями в коммуналке, он периодически попадает в лечебницу имени Кащенко, а после смерти матери — в психоинтернат, где содержится в общей палате и впадает в глубокую депрессию. К этому прибавляется еще одно бедствие: художник стремительно теряет зрение и в поздние годы работает, будучи уже практически слепым. Все эти обстоятельства сделали герметичным не только его жизненный мир, но и мир его творчества.
Без букв
Глядя на работы Яковлева, понимаешь, что это вещи в себе: в них нет отражения политических, социальных, бытовых реалий, нет отклика на впечатления снаружи — природу, знакомства с людьми и тому подобное. Если что и становится внешним эмоциональным топливом, так это физические страдания: множество точек на абстрактных композициях 1960 года он сравнивал с медицинскими уколами, а на изображении многократно перечеркнутого лица с закрытыми глазами (рисунок тех же лет) неровным почерком написал: «Яковлев. Очень трудно. Больница».
И всё же искусство Яковлева — не столько про личное, сколько про всеобщее, универсальное. Фигуры людей, поверх которых написаны массивные распятия, — метафора любого творца да и вообще человека, по жизни несущего свой крест. Многочисленные цветы — знаки нездешней, иллюзорной, символической красоты. Ну а его удивительная композиция 1959 года «Дождик. Солнце» из собрания Третьяковской галереи — изображение вовсе не погодных явлений, конечно, а космической бесконечности, вглядываясь в которую, падаешь в это пространство всё глубже.
Кстати, о неземном думаешь и при взгляде на портрет 1960 года — мужской профиль. Вместо глаза у него черная дыра со множеством мельчайших красных точек. Тоже звезды?
Работы Яковлева открыты для интерпретаций. И здесь стоит отметить смелое экспозиционное решение кураторов AZ/ART: у произведений вовсе нет этикеток, да и вообще текстовое сопровождение выставки минимально. Зритель, привыкший в первую очередь читать подпись и объяснение концепции, а лишь затем уже смотреть на изображение, остается наедине со своими мыслями и впечатлениями. И, наверное, это самый правильный способ проникнуться искусством Яковлева. Ведь название, год создания, техника (масло, акварель, карандаш и так далее) в данном случае глубоко второстепенны. И знание всех подобных деталей ничуть не приближает нас к пониманию сути.
Сияние разума
На самом деле и стилевые аспекты — не то, о чем здесь надо говорить в первую очередь. И если в первом зале (который, впрочем, может быть и последним) мы еще можем рассуждать об «измах» (ташизм, абстракционизм, экспрессионизм) и отмечать переклички с коллегами по цеху — например, вышеописанная вещь из Третьяковки ассоциируется с работами Михнова-Войтенко, а еще одна абстрактная композиция того же 1959-го явно вырастает из Поллока, — то дальше уже остается лишь образ как таковой.
Вот тюльпаны в стакане. Почти монохромное, лишенное внешней броскости, как будто случайное изображение. Три цветочка склонили головы (сломаны? норовят выпасть? увядают?), три других — с нелепо короткими стеблями — лежат на столе. О чем это? О красоте и жизни вопреки всему? Или о смерти и нелепой несправедливости?
Или совсем другой «натюрморт» (без кавычек в жанровых определениях яковлевских вещей не обойтись). Огромный белый цветок даже не вмещается в пространство картины и заслоняет собой небо. Интересная деталь: синяя краска в верхней части листа частично откололась. Дело, надо полагать, не в замысле, а в сложных обстоятельствах бытования работ Яковлева: коллекционеры выносили их от художника, пряча, сворачивая в несколько слоев. Но, получается, сама жизнь сделала эту метафору: осыпающиеся небеса.
Размышляя о жизни и творчестве Владимира Яковлева, сложно не вспомнить о Ван Гоге. Оба они страдали от психических заболеваний. Оба были глубоко несчастны, непоняты при жизни — и невероятно ценимы после смерти (работы Яковлева сегодня одни из самых дорогих среди живописи нонконформистов, и хотя до рекордов француза еще далеко, но посмотрим, что будет через век). Оба лишь формально принадлежали к передовым течениям своего времени (импрессионизм и нонконформизм соответственно), а на самом деле шли гораздо дальше. Но главное, в искусстве обоих чувствуется то особое сияние чистого разума, которое превращает физику — конкретные изображенные объекты, будь то подсолнухи, тюльпаны, поля Арля или русские степи, — в метафизику.
И да, в отношении как Ван Гога, так и Яковлева говорят без всякого смущения и натяжки: гений. Не в смысле мастерства, величия или значимости, хотя всё это, безусловно, тоже присутствует. Но в смысле особого, неповторимого, неподвластного обычному человеку (пусть даже очень талантливому) взгляда на мир. Гениальность как обратная сторона безумия. Божий дар и кара одновременно.
Поэтому ни одна выставка не в силах в полной мере раскрыть для нас подобные фигуры просто потому, что они непознаваемы в принципе. Но делать шаги в этом направлении всё равно надо. Тем более такие, как в AZ/ART.
