Каких-нибудь 20–30 лет назад прекрасная половина страны проводила бессонные ночи с томиком Виктории Токаревой. Не составляли исключения и несовершеннолетние, которым вместо заветной «Звезды в тумане» норовили подсунуть «Трех мушкетеров» или «Трех толстяков». Впрочем, все шестеро незамедлительно ссылались под комод, прямиком к учебнику химии, и тогда в свете полночных фонарей под «Шанз-Элизе» (советская эстрада ей, конечно, не шла), разя наповал подтаявшими стрелами снежинок на вымокшей пыжиковой шапке, выходила она — токаревская Женщина. Именно так, с большой буквы — с авоськой, в польских сапогах на шпильке, невзирая на гололед. Ироничная, чувственная, своевольная, резкая или, как охарактеризовала одну из своих героинь сама писательница, — «усыпанный цветами танк, где под зеленью и розовостью проступает железная броня». И вот напоминающая «Весну» Боттичелли Вероника оказывается натасканной как бойцовая псина журналисткой, а заботливая мать, героиня той самой «Звезды в тумане», отмечает, что у хохочущей на аттракционе дочурки Наташки глаза-буравчики и похожа она на «тюфячок, набитый мукой».
Леденящая прямота — один из ключевых приемов токаревской прозы, как гипертрофированная эмоциональность и привычка «объяснять» психическое физическим: «Ирина любила сына до судорог», «взгляды пересекались, и по ним текло электричество большой мощности», «любовь буквально хлестала из глаз и стекала с кончиков пальцев».
Беспощадная, дерзкая, исповедальная, она стала кумиром читательниц самых разных социальных слоев как минимум на три десятилетия, переиграв на этой стезе куда более мастеровитых ровесниц Улицкую, Петрушевскую и даже массово востребованную Дину Рубину. Именно поэтому ей давно не приходится выступать на своих авторских вечерах — «девочки» за 40, 50 и далее ждут от нее бальзама мудрости и прочей правды жизни.
Писательница не единожды признавалась, что топливом для ее творческого пламени становилась супружеская измена, которой она пыталась придать статус нормативности. «Измена — еще не повод расставаться с близким человеком», — декларировала писательница в своих интервью, не скрывая биографического факта — романа с Георгием Данелией, с которым она работала над созданием народных кинохитов «Мимино», «Джентльмены удачи».
И вот уже длинный день танка-Вероники, начавшийся с протеста домработницы и температуры у упакованной в байковый халатик Нюты, заканчивается в постели доктора, что, впрочем, не приносит никакого катарсиса — секс был бездушным и честным, «как анализ крови», а выгуливающая Наташку на аттракционах мать переживает что-то вроде метафорической смерти, видя себя глазами третьих лиц: сына, мужа, его, подруг Али и Эли, матери и даже Бога. В квартире это «сверкающее платье, как бесполезное напоминание о том, что человек создан для счастья». На улице — «авоська, с которой ее видела дворничиха Нюра», а в его доме — «форточка — намек на ограниченность их встреч». Ему она предана беззаветно, над мужем смеется в силу его никчемности и потребительского отношения к жизни, и всё же внезапное откровение у подножия чертового колеса оканчивается ничем и всем — одним из многих ни к чему не приводящих телефонных разговоров с любимым в будках по разные стороны города.
Собственно, в этом и заключается неиссякаемый источник килограммов славы Виктории Токаревой: она не просто вывела женщину из положения объекта наблюдения в мужском пространственно-временном континууме, но и наделила ее собственным голосом, видением и своей правдой, намеренно непостижимой формальной логикой. И если другие писательницы негодуют, едва заслышав по отношению к своей прозе определение «женская», Токарева лишь потешается: «Мужчинам не завидую, потому что это другой подвид человека. Они во всем лучше женщин — лучшие повара, парикмахеры, портные, писатели, но не буду же я завидовать собаке за то, что у нее тонкий нюх».
Примечательно, что настаивающая на равнодушии к социальной проблематике писательница оказалась куда социальней иных мастеров осмысления травм настоящего и прошлого. Одна из структурообразующих черт героини Токаревой — то, что ее добродетели и пороки примечательны для своей эпохи, как и характерен типично «женский» силовой вектор. Счастье — «был бы милый рядом», обстоятельства места и времени — «здесь и сейчас» на тектоническом сломе позднесоветского, незримо подтачиваемого благополучия и кризисных девяностых, сформировавших в конце концов новую феминность, положившую конец хоть сколько-нибудь серьезному гендерному дискусу в современной литературе. Ведь если говорить об актуальных авторах, использующих приемы женского письма, то мы видим скорее деконструкторскую иронию на территории дамской прозы, хтоническую или хоррорную женственость, тогда как психологический автофикшен втихую перекочевал на мужскую половину. Любить, страдать, не находить понимания и рефлексировать по этому поводу позволяют себе герои Александра Снегирева, тогда как персонажи Анны Козловой запасаются откровенным сарафаном и помадой оттенка «матовый шоколад», чтобы совершить путешествие на край ночи, точь-в-точь как Фердинан Бардамю у мизантропичного Луи-Фердинанда Селина.
Автор — литературный критик, обозреватель «Известий»
