Куда летит сосиска: теория относительности в кулинарных метафорах
Никакие геополитические или экономические потрясения не могут помешать пытливому уму занять себя главной проблемой: зачем мы здесь, на этой планете? Или, по крайней мере, почему? Над этим вопросом бились титаны мысли всех времен, но ХХ век, суровый и кровавый, был, парадоксальным образом, особенно богат на них. Британский историк культуры Джон Хиггс решил свести воедино и в популярной форме изложить основы научного знания, а заодно и культурные достижения прошлого столетия. Что у него получилось, изучила критик Лидия Маслова, представляющая книгу недели, специально для «Известий».
Джон Хиггс
«Всё страньше и страньше.
Как теория относительности, рок-н-ролл и научная фантастика определили XX век»
Москва: Individuum, 2022. — Пер. с английского Н. Мезина. — 352 с.
Перевести название книги Джона Хиггса Stranger Than We Can Imagine отсылкой к «Алисе в Стране чудес», «Всё страньше и страньше», — инициатива русских издателей. В оригинале же автор почерпнул цитату вовсе не у Льюиса Кэрролла, не дожившего двух лет до XX века, «многоликого, противоречивого, но буйного и свободолюбивого». Хиггс ссылается на английского астрофизика Артура Эддингтона, которому приписывают наблюдение, что Вселенная оказалась не просто «страннее, чем мы себе представляем, она страннее, чем мы можем представить».
В сноске русская редакция приводит другую версию авторства этой фразы, обнаруженной в эссе английского биолога Дж. Б. С. Холдейна «Возможные миры» 1927 года, которого, в свою очередь, в 1960-е процитировал Артур Кларк в «Чертах будущего». Так или иначе, чувство странности мироустройства обострялось у разных людей в различные моменты XX века, на протяжении которого неуклонно размывалась казавшаяся цельной и непротиворечивой научная картина мира, обнаруживая всё больше неувязок, погрешностей, проявлений хаоса и абсурда.
Сверхзадачей Хиггса становится не просто вспоминание самых ярких, ключевых моментов, определивших облик прошлого столетия (наши издатели выбрали для подзаголовка сравнительно безобидные «теорию относительности, рок-н-ролл и научную фантастику», но в книге много и других, более «хищных» вещей века). Писатель ставит цель отыскать в этом нагромождении событий, иногда не укладывающихся в голове, скрытую логику и социально-исторический смысл: Making Sense of the 20th Century, «Находим смысл в ХХ веке» — таков оригинальный подзаголовок книги. Однако поиски смысла ничуть не означают чрезмерной серьезности, и поток Хиггсова сознания журчит легко, непринужденно и в целом весело, хотя автор, разумеется, не может игнорировать такие трагические события, как Первая и Вторая мировые войны, а также использование ядерного оружия в Хиросиме и Нагасаки. О ядерной бомбардировке англичанин, испытывающий хорошо замаскированную легкую неприязнь к американцам, говорит с отстраненным бесстрастием политолога, называя ее «символом сворачивания вековой политики невмешательства».
Ежегодная церемония запуска бумажных фонарей в память о жертвах бомбардировок Хиросимы и Нагасаки
В своих рассуждениях Хиггс демонстрирует постмодернистскую свободу жонглирования разнообразным материалом, хотя именно постмодернизм (наряду с индивидуализмом) он считает одним из самых неприятных проявлений «атомизации» всех сфер человеческой жизни в ХХ веке. А в наши дни сам термин звучит почти неприлично: «Назвать предмет «постмодернизмом» — значит поставить на нем крест». Впрочем, сменив эту категоричность на игривость, в одной из глав адепт парадоксального английского юмора специально устраивает небольшое разоблачение собственной словесной магии, наглядно демонстрируя, что автор, объявивший постмодернизм ругательством, сам на этом постмодернизме собаку съел.
Пообещав читателю во введении эффект погружения в лесную чащу («мы совершим путешествие по ХХ веку, но не пойдем торными дорогами, а двинем прямо в дремучие леса за сокровищами»), Хиггс бойко перескакивает, как птичка, с ветки на ветку: от физики к математике, философии, политике, литературе, живописи, музыке, кинематографу и обратно. Порой может показаться, что у роскошно эрудированного автора в голове слишком густая каша и вот-вот он окончательно потеряет основную нить в стремительно вращающемся калейдоскопе любопытных фактов, необычайных происшествий и интересных людей. Однако каждый раз, совершив новый мысленный кульбит, Хиггс каким-то непостижимым образом удерживает равновесие и не упускает из виду основную цель — определить место и функцию XX века в общем контексте человеческой эволюции.
При этом одним из самых удобных инструментов для объяснения важнейших процессов и явлений становится разнообразная метафорика. Иногда складывается ощущение, что вообще метафора — последнее прибежище человеческого разума в бессильных попытках описать нечто столь неописуемое, как, например, квантовая физика. «История квантовой физики — это хроника безуспешных попыток подобрать точную метафору для реальности», — констатирует Хиггс, сам довольно успешно и доходчиво разбрасывающий по тексту метафорические предметы повседневного обихода и продукты питания. Сначала автор для иллюстрации теории относительности предлагает читателю представить себя космонавтом в скафандре, мимо которого в самом глухом уголке космоса вдруг проплывает чашка чая: «Откуда мы знаем, что не чашка стоит на месте и не вы пролетаете мимо нее? С вашей точки зрения оба сценария будут выглядеть одинаково. И ровно так же одинаково — с точки зрения чашки».
Потом к чашке присоединяется сосиска, которую Альберт Эйнштейн бросает на пол в поезде «Цюрих–Берлин», движущемся со скоростью 100 км/ч. А в это время внизу на рельсах сидит мышь (скорей всего, голодная), служащая альтернативным центром одной из многих допустимых систем координат: «Расстояние, преодоленное сосиской, меняется в зависимости от системы координат. С точки зрения мыши сосиска летит дальше, чем с точки зрения Эйнштейна. А выбрать «более правильную» систему координат, как мы убедились, невозможно».
Теория относительности на кладбище поездов в Боливии
Сосиска Эйнштейна — явно из того же метафорического ланчбокса, что и Ньютоново яблоко, а когда речь заходит о математической логике Бертрана Рассела, оттуда же извлекаются яйца:
«В реальном мире не возникает сомнений, что, если к яблоку добавить еще одно яблоко, получится два яблока. Или что если вы съели два яйца по-шотландски из пяти, то у вас осталось три. Вы сами можете проверить эти утверждения при ближайшем походе в супермаркет. Однако математика абстрагирует числа от предметов реального мира, используя символы и логические формулы. Она говорит не о двух яблоках, а о некоей сущности, обозначенной символом «2». И не о трех яйцах, а о числе 3. В реальном мире такие предметы, как 2 и 3, найти невозможно даже в самом хорошо укомплектованном супермаркете»
О попытках Бертрана Рассела соединить логику с математикой, закончившихся в бесконечном лабиринте парадоксов, речь идет в главе «Неопределенность», где автор приходит к выводу: «Для людей, психологически нуждавшихся в определенности, ХХ столетие стало кошмаром». К этому моменту, где-то к середине книги, у читателя уже начинает назревать закономерный вопрос: «Хорошо, с ХХ веком всё более или менее понятно. А что же дальше? Есть ли у вас план, мистер Хиггс?»
План имеется (во всяком случае имелся в 2015-м году, когда была написана книга), причем неожиданно оптимистичный и идеалистический для типичного трикстера поколения Х, которым проявляет себя Хиггс на протяжении всей своей ироничной книги. По его прогнозам, человечество, расщепившееся в ХХ веке на отдельные атомы, в ХХI-м непременно соберется обратно. Основой этой улучшенной общности станет абсолютная прозрачность частной жизни, обеспечиваемая интернетом, а к свободе личности присоединится ответственность.
В своих представлениях о следующих поколениях английский культуролог немного напоминает проницательную Агнессу Ивановну из фильма «Курьер», которая была уверена, что очень хорошо знает нашу молодежь, потому что каждый день смотрит телевизор. Так и Хиггс, каждый день посещая интернет, составил довольно лестное, хотя и немного расплывчатое представление об идущих ему на смену миллениалах:
«Если бы они были такими же, как индивидуалисты XX столетия, надеяться было бы особо не на что. Но эти люди другие. Видя, как они недоуменно взирают на ужас «бумеров», перепуганных новой прозрачностью, мы понимаем, что это цифровое поколение не собирается натягивать смирительные рубашки индивидуализма. Они сознают, что та модель слишком ограниченна. Они — больше, чем изолированные одиночки. Иначе понимая себя, они будут действовать иначе»
Конечно, хорошо нападать на индивидуализм писателю, который ни дня не прожил в социуме, где коллективизм и «чувство локтя» действительно возведены в ранг главной заповеди «социалистического общежития». Ни разу не хлебнув настоящего коллективизма на практике, британский публицист может позволить себе радужные мечты о том, что залогом будущего единства нового, усовершенствованного человечества станет похожая на коммунальную кухню сетевая общность, где все пристально следят друг за другом, по малейшему поводу привлекая к ответственности за реальные или мнимые проступки.
