«Передайте моим, что их мама жива, жива…»
На въезде в Волноваху вас встречает большая белая собака. Точнее, серая — от грязи. Собака стоит в канаве, выискивает кого-то одного в потоке машин и людей и ни на что не реагирует. Того «одного» нет — хозяин или уехал, или погиб. Собака худая, бока впалые, время от времени она лакает воду из лужи, и снова смотрит на людей и вдаль. Бои в Волновахе продолжались около двух недель, этот участок фронта был самым горячим на карте военных действий, и в то же время ключевым — Волноваха открывала путь на Мариуполь. 11 марта город перешел под контроль войск ДНР. В подвалах и убежищах во время сражения оставалось до 15 тыс. мирных жителей. Из Волновахи, которая только-только приходит в себя, передает специальный корреспондент «Известий».
Военная зона
Мы едем в этот город на юго-западе республики не только за репортажем. С нами два адреса в записной книжке, по которым нужно найти людей, — их родственники в Донецке не находят себе места. И пассажир в машине — дядя Володя, он — эвакуированный три дня назад в тот же Донецк — едет обратно за тещей и за тетей. Въезд в Волноваху пока ограничен. Один из пропусков — волновахская прописка. А еще — белая тряпка на гражданской машине: чем ближе к Волновахе — тем легковушек в белыми тряпками всё больше.
Мне сложно объяснить разницу между мирной и военной территорией, но она есть, она явственно чувствуется, и Волноваха пока — военная зона. И дело не в большом количестве на улицах военнослужащих с расчехленным оружием, не в танках и БТР вокруг, не в сожженной технике на перекрестках, и даже не в пепелищах на месте жилых домов, дело в чем-то неосязаемом. Как будто над городом стоит черный дым, хотя никакого дыма нет, над головой ярко, изо всех сил, светит солнце.
Дорога
Волноваха движется. На авто, пешком, на велосипедах, туда и обратно, во все стороны. С тележками, с бутылями воды, с коробками, в которых, кажется, гуманитарка. На рукавах у гражданских всё те же повязанные белые тряпки. У одного из домов на въезде стоят двое оборванных чумазых малышей — мальчик и девочка, и смотрят неотрывно на дорогу, которая движется.
Основное скопление людей на центральной площади. Там — гуманитарка от МЧС, питьевая вода, зарядка телефонов от переносных аккумуляторов, какие-то новости, поиск близких. Оттуда люди растекаются к свои убежищам, а потом возвращаются обратно.
Дядя Володя то и дело просит остановить и здоровается со знакомыми. «Саня!» — кричит он изо всех сил, хотя Саня стоит рядом, — дядя Володя перевозбужден. «Как будто не виделись целую вечность» — смеется он, забираясь обратно, и смотрит, опустив стекло, вместе с нами на то, что осталось от его города. А города нет.
«Вышли на свет»
По первому адресу нужного человека мы находим неправдоподобно быстро. Выезжаем по карте в искомый Путейский переулок, спрашиваем у первой попавшейся женщины номер дома. «А кого вам там?» — женщина улыбается. «Викторию Михайловну». «Так это я и есть!»
— От кого вы, от сына? — спрашивает.
— От него, — отвечаю, и мы как-то автоматически, совершенно искренне обнимаемся.
Рядом появляется дедушка в телогрейке, с каким-то совсем светлым лицом, он натурально светится.
— А это дядя Витя мой, — Виктория Михайловна обнимает и дедушку. — Сосед. Мы с ним вдвоем из всего нашего двухэтажного дома остались. Сначала в подвале пять семей сидело, но 4 марта они ушли. А теперь нас опять много.
— Много?
— У меня хлопцы на постое, десять бойцов донецких. Когда постучались в первый раз — то все черные, грязные были, немного напряженные. Сейчас отмываем их. На завтра парикмахера пригласила.
— А я путеец, — говорит дядя Витя, — 49 с половиной лет проработал. От Волновахи до Ясиноватой, и до Мариуполя и Камыш-Зари, — описывает он, не переставая улыбаться, участок, по которому столько лет не ходили поезда, и по которому, вероятно, скоро пойдут.
— А откуда радость такая? — не удерживаюсь, — поводов, глядя вокруг, немного.
— Да мы все на свет, наконец, вышли, — объясняет Виктория Михайловна. — Слишком долго сидели. Эмоции! Все ходят, собираются, говорят друг с другом и наговориться не могут.
Мама Ира
Едем по улице Центральной — она главная в городе, простирается из одного конца в другой. Нам как раз в другой — там бомбоубежище, где сидят родные дяди Володи. И дом № 167, где, по просьбе одной донецкой семьи, нужно попробовать найти их родственников — Таню и Кирилла.
По дороге тормозим всё время, хочется выйти и запечатлеть окружающее.
В одном дворе у домика без окон сидят три женщины. Готовят что-то в котелке, из кирпичей сложен очаг.
— Как вы тут? — обращаемся.
Женщины как будто только и ждут нашего вопроса:
— А вы кто? Остановитесь, давайте поговорим.
Все — соседки. Дом цел только у одной, у нее и живут.
— Чем питаетесь? Что готовите? — интересуемся.
— Суп. Из того, что есть — гречка, макароны. Из гуманитарного пайка паштет достали, сделали бутерброды, — и несут нам бутерброды. — Угощайтесь!
Ни о каких бутербродах, конечно, и слышать не хочется, но заставляют: «Пожалуйста, возьмите!»
Одна из женщин, у которой не осталось дома, похожа на маленькую растерянную девочку. Она несет из дома сумку, и показывает — сумка пробита осколками.
— На мне сумка была, спасла, получается, от осколков, — говорит она.
И просит: «А можете связаться с моими детьми, сын и дочь, оба в России?» И торопится записать их телефоны. «Скажите, пожалуйста, что мама их — Ира Половинкина, жива, жива!»
Под землей и на земле
Конечный пункт — городская станция переливания крови. В подвалах станции прятались во время штурма города люди, и тут же продолжают жить сейчас. Подвалов-убежищ — несколько. В одном из них дядя Володя находит тещу и тетю, чтобы увезти их в Донецк. Возле другого я нахожу маленькую девочку, она сидит у костра на пеньке и раскрашивает раскраску. Рядом мама — рубит дрова. Еще одна женщина заваривает чай.
Одну женщину зовут Оля, вторую Вера. Одна работала зубным техником, вторая — фармацевтом.
— А теперь мы вместе бомжихи, — констатирует Оля.
Дома у нее нет — снаряд прошил квартиру в пятиэтажке насквозь. «Больше всего именно многоэтажки пострадали, — объясняет она, — потому что там украинские солдаты прятались — высоко, удобно, снайперам раздолье, ломали квартиры, входили, оборудовали огневые точки. И в ответ соответственно, получали…» Дочка у Оли уехала с мужем на Украину — где они, что, как? — ничего не известно.
Женщины тоже спрашивают нас про связь, и мы записываем телефоны и их родственников, которым нужно передать весточку, что живы и здоровы (по всем оставленным номерам нам удастся связаться).
— А там, за оградкой, мертвый украинский солдат лежит, — говорит мне Вера.
— До сих пор не убрали?
— Говорят — некому. Или не хотят... Пойдемте.
Идем.
Убитый лежит сразу за поворотом. Он раздут. Лицо-маска то ли сизое, то ли бурое. Рот раскрыт в крике. Огромные открытые глаза смотрят в небо.
— Лучше не видеть, — говорю. — Не страшно детям?
— Всем страшно…
Мы привозим с собой гумпомощь — с десяток пакетов с одеждой, в основном — мужской. Но женщины отказываются, говорят — не нужно. В подвале из 50 человек осталось 15, в основном женщины. А мужчины — или не поглядят даже на вещи, или пропьют. «Только один нормальный, хоть как-то нам помогает с костром, водой, — говорят. — А остальные…»
— Да и вещи, одежда сегодня — ерунда! — объясняет Оля. — С домом бедося, жить негде — вот главное. Все говорят: хорошо, что остались живы. Ну, не знаю. Ребенок потерялся. Мама там внизу в подвале и еле ходит. Перспектива так себе, — говорит она, но видно, что крепится, не падает духом.
Последний пункт — дом № 167, где жили Таня и Кирилл. Пятиэтажка, как раз по соседству со станцией переливания крови. Хожу и ищу с полчаса, и только один человек находится, который знал их. Но — давно не видел, ничего не скажет. Во время поисков обращаю внимание на неприятный сладкий запах — трупный. Тел вокруг не видно, но запах стоит. Долго он будет преследовать и потом, в машине, как будто присутствуя рядом.
На выезде из Волновахи мы снова встретим большую белую собаку, она будет стоять на том же самом месте и вглядываться в людей.
Сергей Прудников, Волноваха
