Фантомный жанровый маркер «женская проза» столь же завлекателен для читательниц, сколь обиден для авторов обоих полов (на ниве вполне преуспевают и мужчины). Обиден, потому что как-то невзначай отказывает в масштабе, глубине и новизне высказывания: видится чем-то вроде селфи с элементами душевного стриптиза вне высот духа, «проклятых вопросов» и прочих закатов Европы.
Сидит себе какая-нибудь «еще молодая женщина» в вольтеровском кресле — одиноко ей, как мысу Челюскин, согревается вермутом и телефонным злословием с недалекой подружкой, смеется. А всё почему? Тоскливо ей без любимого, хоть вой!
Неудивительно, что самые густые образцы «женской прозы» выходили как раз из-под распоясавшегося мужского пера: «Горничная Линотта слышит, как за стеной кто-то тихонечко скребется: это Тюрлюпен, любимая обезьянка графини, ей скучно в своем гнездышке из зеркал, поставленных друг напротив друга. «Как спали, мадам?» — «Прескверно, Линотта. На меня теперь, должно быть, и взглянуть боязно». — «Что вы, мадам! Вы свежи, как святоша после благостного сна». Это XIX век, Морис Лелуар.
Другой пример, некогда взорвавший литературный масскульт, — Януш Леон Вишневский с его «Любовницей»: «Временами под утро, всё еще пьяная, я просыпалась, дрожа от холода, и шла в ванную. Щеки, испещренные темными подтеками остатков косметики, красные пятна засохшего вина, вылитого на грудь».
Можно было бы подумать, что речь идет скорее о проблемах любителей адских вечеринок, чем о женщинах, но нет — уже в следующем абзаце автор поясняет, что следом у героини случался «приступ ненависти к себе, его жене и всем вонючим розам мира».
Казалось бы, жанр и жанр, как лавбургеры, фэнтези или, скажем, сентиментальные приключенческие истории и young adult, а проза не бывает женской или мужской, только хорошей или плохой. Но и так не получается. Под определение периодически попадают самые разноплановые авторы в диапазоне от Вирджинии Вульф до Агаты Кристи, от Людмилы Петрушевской до Виктории Токаревой.
Находят общие приметы: специфическая «женская оптика», чувственное восприятие, психологизм, схожая тематика — судьба «маленького человека», любовь, семья. Но много ли чувственности у Агаты Кристи? Только ли о любви антиутопии Славниковой? Можно ли назвать женским философский роман о христианстве и иудаизме и их соотнесенности «Даниэль Штайн, переводчик» Улицкой? Много ли общего в остросоциальной исторической прозе Гузель Яхиной и наследующей Ремизову и Сологубу фантасмагории Некрасовой?
К канону «женского письма» относят эскапизм, углубленность в свой внутренний мир. Именно это находим в «Дожде в Париже» у Романа Сенчина и «деревенской прозе» Василия Белова.
Эмоциональный автофикшн? Да вот хотя бы последний сборник рассказов Александра Снегирева «Плохая жена хорошего мужа». Главный герой, конечно, думает о судьбах мира, но больше о том, как ему надоели свидания с замужней пиарщицей издательства в своей же собственной квартире. Выходит, «женская проза» — это прежде всего человеческий документ? Отчасти да. И тут мы вступаем на зыбкую почву, где до истины уже не докопаться, но зато можно поломать горы копий.
Путаница объясняется по большей части тем, что проза, написанная женщинами и им же адресованная, вышла как раз не из будуарно-приключенческого жанра. Она наследует лучшим образцам «человеческих документов», появлявшимся на фоне распада больших стилей.
Когда эпоха клонилась к закату старых порядков, появлялись лакуны, где женщина, прежде остававшаяся загадочной прекрасной дамой, могла наконец рассказать о себе. Так, в эпоху двух Людовиков во Франции появилась «прекрасная канатчица», поэтесса и автор дневников Луиза Лабе, на стыке времен взошли звезды Марии Башкирцевой, Вирджинии Вульф, Надежды Тэффи, Сьюзен Зонтаг.
Точка приложения творческих сил как преодоления социальной роли сформировала некие приметы «женского письма»: чуткое к оттенкам чувств перо, умение, ловко отталкиваясь от детали, уходить в глубину переживания, иронию или даже сарказм в качестве защиты. И некоторый эскапизм — мы видим, что зачастую рассказчица сознательно избегает прямого столкновения с «большой землей», делая акцент на исконно женские преференции — любовь, чувства.
Этой традиции, кстати, наследуют регулярно получающие ушаты критики и отнесенные в феминистки писательницы, вписывающие реликтово исчезающий в их книгах мир мужчин в инфантильные социальные роли. Как, например, Анна Козлова, предлагающая шокирующий с обывательской точки зрения замес сюжетов. А также работающие на территории нерва MeToo авторы «гинекологических триллеров», заявившие о себе еще в середине 80-х и до сих пор так и не замолчавшие.
По большому счету женская эта проза или вне гендерной повестки, зависит от задач автора и его или ее самоопределения. Последний, наиболее точный с формальной стороны критерий предложил дадаист Марсель Дюшан, выставивший в 1917-м свой знаменитый ватерклозет, зачем-то названный фонтаном.
«Женский текст — это больше, чем разрушение устоев. Это вулкан, — читаем у одного из главных теоретиков женского письма Элен Сиксу в эссе «Хохот Медузы». — Когда он написан, он срывает кору старого наследия маскулинной культуры. Как только женщина прокладывает свою тропу, она неизбежно сотворяет хаос-космос личного — свои прилагательные, свои существительные, свою клику референтов».
Автор — обозреватель «Известий», литературный критик
Позиция редакции может не совпадать с мнением автора
