«Мы чувствовали себя защитниками страны»
«Известия» вытаскивали из тюрьмы невинно осужденных, восстанавливали порушенные репутации, действовали вопреки прямым запретам цензуры. Своими статьями газета добилась того, что власти перестали реагировать на анонимки. «Известия» первыми из общественно-политических газет стали размещать рекламу. Об одном из самых бурных периодов истории газеты рассказал ее главный редактор в 1984–1990 годах Иван Лаптев.
«Мы решили восстановить справедливость»
— Иван Дмитриевич, какими были ваши «Известия»?
— Условия и результаты работы журналистов в значительной степени определяются временем, в котором они живут и трудятся. Для нас таким временем стала перестройка. Вышел фильм Говорухина «Так жить нельзя» — мы все вдруг поверили, что действительно так жить нельзя, и ринулись вперед. Работа была фантастическая, самоотверженная, безоглядная, и читатель сразу отреагировал. За 3,5 года тираж вырос с менее чем 4 млн, притом что были и возвраты, до 12 млн. Я удивлялся работоспособности журналистов. Я очень много времени проводил в редакции, уходил ночью, но машинки всё еще стучали, приезжал к восьми утра — а кто-то уже был на работе. Никого не надо было подгонять.
— Есть ли прошедшие через ваши руки материалы, которые вы помните до сих пор?
— Помню замечательную статью Эллы Максовны Меркель «Без защиты» — об использовании психиатрии в политических целях. Помню «Дело Сургутского» Игоря Абакумова — благодаря этой статье мы вызволили из тюрьмы человека, которого посадил партийный секретарь. Я помню потрясший всю советскую деревню материал Иры Круглянской «Дорога» — как председатель колхоза пострадал за то, что работал хорошо, но самостоятельно, и районные начальники упекли его в тюрьму. А мы его освободили.
Инга Преловская опубликовала материал «Ярлык», поднявший огромную волну. Оказалось, он затронул болевую точку — морально-психологическая атмосфера в коллективах, которые никакой пользы не приносили, но писали отчеты, получали звания. Помню целую кампанию, которая длилась дольше года, а началась со статьи Эдвина Поляновского «Анонимка» и завершилась указом Президиума Верховного Совета о том, что анонимки можно не рассматривать.
— А раньше органы власти были обязаны реагировать на анонимки?
— Конечно. Действовало постановление ЦК и указ Верховного Совета о том, что на каждое обращение трудящихся следует реагировать, независимо от того, подписано оно или нет. В результате органы власти и редакции были завалены анонимными доносами. С их помощью сводились счеты, позорили людей. В течение года заведующий отделом писем «Известий» Юрий Орлик 11 раз выступил с публикациями — и мы добились указа.
— Восстановление порушенных репутаций — похоже, специализация «Известий» того времени?
— Это было важной частью нашей работы. Например, мы вернули доброе имя подводника Александра Маринеско, который в 1945 году потопил немецкий корабль «Вильгельм Густлофф». Судно перевозило сотню экипажей немецкого подводного флота, и одним ударом Маринеско уничтожил чуть ли не половину личного состава подводного флота Германии. Но в силу буйного и конфликтного характера Маринеско не получил никаких регалий и доживал свою жизнь кочегаром.
Мы решили восстановить справедливость. В 1986 году, когда печатались эти статьи, в мозаичный зал «Известий» приходили по 3–4 больших адмирала с сумками документов, где были зафиксированы все похождения Маринеско. Говорили, зачем вы о нем пишете, он же такой-сякой. Я спрашивал: «Он «Густлофф» потопил? — Потопил. — Кто-то еще сделал подобное? — Никто. — Ну тогда мы публикуем». В итоге в Лиепае Маринеско поставили памятник, а в 1989 году ему присвоили звание Героя Советского Союза.
«Наша работа напоминала дуэль фехтовальщиков»
— Цензура часто вмешивалась в редакционные планы?
— Те, кто сейчас рассуждает о цензуре, не имеют о ней ни малейшего понятия. Известный журналист «Комсомолки» Ярослав Голованов полтора года нигде не мог опубликовать цикл материалов о первом отряде космонавтов. Никто не решался. Мы взялись, но для этого пришлось пройти обычную цензуру, военную, космическую — и все нам запретили. Существовало правило: главред может подписать в печать любой материал, но только один раз. Я позвонил Горбачёву и предупредил, что публикую материал, который не допускает цензура. Он сказал позвонить Яковлеву. Тот спросил: там всё точно, ручаешься? Я поручился. И мы опубликовали эти статьи, тема космонавтики стала открытой хотя бы частично.
— Это был особенный случай?
— Нет, их было много. Звонит какой-нибудь член политбюро: «Иван, ты же всё понимаешь, тема тяжелая, не надо ее трогать». Я спрашивал: «В материале правда или нет?» Отвечает: «Правда, ну и что с того?» Тогда ему в лоб говоришь: «Раз так, то опубликуем». Борьба с цензурой была длинной и тяжелой. Но за пять лет, пока я работал главным редактором, я опубликовал всё, что хотел, не было случая, чтобы я подчинился запрету.
— А приходилось ли печатать то, что вы не хотели?
— Три материала. Два из них были посвящены Андрею Дмитриевичу Сахарову. Горбачёв лично звонил и настаивал, и я уступил. Это была неприятная история. Наша работа напоминала дуэль фехтовальщиков — то отступаешь, то нападаешь. Но действовал принцип: в статье всё должно быть точно. Правда давала нам фундамент, запас прочности.
«Такой материал мог взорвать общество»
— В перестройку «Известия» сами зарабатывали или получали дотации из госбюджета?
— По положению об «Известиях», подписанному еще Михаилом Ивановичем Калининым, главный редактор осуществлял общее руководство и газетой, и издательством. А что такое издательство «Известия»? Это огромный коллектив — около 2 тыс. человек, типография, поставка бумаги, распространение газеты, материальные ценности. На одной только Пушкинской площади было 13 зданий. У нас печатались многие литературные журналы, включая «Новый мир», «Иностранную литературу». Всё это работало успешно.
Много зарабатывала и сама газета. В конце года в бюджет отчислялся свободный остаток прибыли, газета отдавала по 85–100 млн рублей. В 1987 году мы первыми из общественно-политических газет добились права размещать рекламу, для чего потребовалось специальное постановление правительства СССР. Раньше такое невозможно было представить. Мы начали с двух полос за $60 тыс. Со временем рекламное подразделение «Известий» сильно выросло и дало жизнь многим рекламным агентствам страны.
— Вы чувствовали, что работаете в особенной газете?
— В 1988 году Станислав Кондрашов принес статью о том, что перестройка захлебывается и становится опасной. Кондрашов — очень уважаемый и известный в мире журналист. Я сказал: такой материал и в такой газете прозвучит как набат для страны. Люди будут ждать ответа, что делать, а мы не знаем, что делать. Позже Кондрашов опубликовал эту статью в своем двухтомнике «На сломе эпох», я ее прочитал и понял, что он написал совершенно правильно. Но, анализируя последующие события, осознал, что и я поступил правильно. «Известия» были настолько мощным фактором, что такой материал мог взорвать общество.
Было еще одно важное качество. Мы чувствовали себя не только критиками, информационщиками, но и защитниками страны. У проходной на Пушкинской порой собирались по 200–400 человек. Люди шли со своими бедами, искали правду. Иногда приезжаю домой с работы, а на лестнице до пятого этажа сидят люди, ждут меня.
— Чем были «Известия» лично для вас?
— Работа давала ощущение полнокровной жизни, силы, счастья. У Хемингуэя есть повесть «Праздник, который всегда с тобой». Для меня «Известия» — праздник, который всегда со мной.
