«Работать должен каждый — и мужчины, и женщины»
Гендерный дисбаланс в арт-среде по-прежнему есть, у театров сегодня меньше денег, чем в 1990-е, и это негативно сказывается на оформлении постановок, а появление цифровых репродукций — важная веха для искусства, хотя на картину лучше всего все-таки смотреть вживую. Об этом «Известиям» рассказала австрийская художница Ксения Хауснер, чья персональная выставка «Правдивая ложь» 28 сентября открылась в ГМИИ имени Пушкина. Хауснер работает с традиционными жанрами — среди ее произведений доминирует станковая живопись — и отдает предпочтение фигуративному искусству. Однако сюжеты ее композиций зачастую загадочны и иррациональны.
«Мои картины стали более свободными и радикальными»
— Ваша предыдущая персональная выставка в России состоялась в 2000 году в Русском музее. Чем новый проект отличается от нее и какую эволюцию ваше искусство претерпело за эти два десятилетия?
— На выставке в ГМИИ есть лишь одна работа, которая демонстрировалась в 2000 году, — она называется «После» (Ксения Хауснер изобразила на ней себя в обнаженном виде. — «Известия»). Все остальные были созданы позже. Если же говорить о том, чем мои недавние произведения отличаются от более ранних, я бы, наверное, сказала, что они более свободные и радикальные.
— В каком смысле более радикальные?
— По живописной технике. Я использую новые приемы. Да и сами сюжеты стали более постановочными. В начале моего творческого пути как художника я больше интересовалась классическим портретом, теперь же я создаю истории и приглашаю людей, чтобы они сыграли их в моей студии, как в театре.
— Вы работаете со станковой живописью — холсты, масло, акрил. Но сейчас на первый план в современном искусстве выходят другие форматы: видео-арт, инсталляция, перформанс. Не боитесь ли вы, что через некоторое время живопись станет маргинальным, устаревшим направлением?
— Живопись никогда не устареет. Картина может устареть, только если она написана старой краской или просто плохо сделана. Мы не сможем уничтожить, убить живопись — она всё равно будет основной составляющей искусства и его истории. И тот факт, что существуют инсталляции или видео-арт, не означает, что холсты должны уйти в прошлое.
— Насколько ваше искусство социально? В какой степени оно реагирует на злободневные тенденции и события?
— Конечно, я живу в этом мире и постоянно отражаю в своих произведениях то, что в нем происходит. Например, на выставке представлены картины из серии «Изгнанники», посвященной теме миграции. Но я не журналист, поэтому, прежде чем попасть ко мне на холст, сюжеты претерпевают определенные трансформации.
«Еще некоторое время назад музеями руководили только мужчины»
— Женщины — ваши главные персонажи. Считается, что вы женский художник. Как вы относитесь к современным трендам — таким как #MeToo, радикальный феминизм и так далее?
— Естественно, я за феминизм. А как может быть иначе? Не понимаю, о чем здесь можно дискутировать, какие сомнения возможны. Вы разве против того, чтобы у женщин были такие же права, как и у мужчин?
— Я говорю именно о радикальном феминизме.
— Я не делю феминизм на радикальный и нерадикальный. Что такое радикальный феминизм? Убивать мужчин? Нет, речь в любом случае — о равных возможностях.
— Мы знаем, что до XX века в живописи полностью доминировали мужчины. Но в прошлом столетии на арт-сцену начали выходить женщины — в России это были Наталья Гончарова, Зинаида Серебрякова, Александра Экстер, Любовь Попова... Можно ли сказать, что к сегодняшнему дню гендерный дисбаланс выровнялся?
— Несомненно, сейчас этот дисбаланс, к сожалению, остается. Тем не менее в XX веке ситуация улучшилась в том плане, что не только стало больше художниц, но также появилось больше женщин — директоров музеев, женщин-кураторов, в общем, тех, кто помогает художницам продвигать свое искусство. А ведь еще некоторое время назад руководящие позиции в музеях занимали только мужчины.
— Два главных московских художественных музея — Третьяковку и ГМИИ имени Пушкина — возглавляют женщины: Зельфира Трегулова и Марина Лошак. Можно ли сказать, что Россия в этом смысле находится на передовой прогресса?
— Благодаря коммунизму в России женщины начали работать гораздо раньше, чем в капиталистическом европейском мире, где от них требовалось только сидеть дома с детьми и заниматься домашними делами. Поэтому российские женщины — кстати, как и немецкие — гораздо более привычны к работе, и это помогает им сегодня.
— Это хорошо, что женщинам приходится работать?
— Я считаю, что каждый должен работать — и мужчины, и женщины. Каждый должен суметь заработать себе на жизнь. А что вы видите плохого в этом?
— Есть такая точка зрения: сделав так, что женщина стала работать наравне с мужчиной, коммунисты на самом деле только усугубили неравенство, потому что на слабый пол в СССР пала двойная нагрузка. Сначала женщины полный день трудились на работе, а потом приходили домой и занимались детьми, уборкой, готовкой и прочими бытовыми обязанностями, традиционно считавшимися женскими. Мужчины не всегда были готовы помогать им в этом.
— Сейчас на Западе ситуация не такая, как вы описали. Мы считаем, что мужчина должен вступать в эту игру наравне с женщиной и брать на себя часть «женских» обязанностей — вплоть до ухода в декрет, когда появляются дети. Если женщина работает, тем более тяжело, она не обязана тянуть на себе все домашние дела, потому что это элементарно нечестно.
«Сегодня декорации — зачастую просто черные сцены»
— В 1992 году вы закончили свою деятельность в качестве сценографа и с тех пор сосредоточились на живописи. Что вы думаете по поводу современного театра, в частности музыкального? И можете ли вы вернуться назад, к сценографии?
— Два года назад в Берлинской опере я участвовала в работе над постановкой «Кавалера розы» Рихарда Штрауса. Я иногда возвращаюсь к сценографии, но это совершенно не означает, что я закончу заниматься живописью.
Несомненно, за три десятилетия театр очень изменился. Основное отличие — в том, что сегодня в этой сфере гораздо меньше денег. Мне очень повезло: в 1980–1990-е годы театры были гораздо богаче и работать сценографом было очень выгодно. Но дело не только в гонорарах. Чем скромнее бюджет постановки, тем проще становятся декорации, так что сегодня это зачастую просто черные сцены.
Плюс ко всему мне интереснее театр, ориентированный на человеческие взаимоотношения, на проблемы социума, тогда как сейчас на первый план выходят агитационные, агрессивные спектакли.
— Были ли вы в наших оперных театрах?
— Нет. Я бы очень хотела попасть в Большой театр.
— Что вы думаете о русских художниках? Может быть, вы знаете каких-то современных авторов?
— К моему большому стыду, я знаю только тех художников, которые представлены в наших музеях, но абсолютно не имею понятия о том, что сегодня происходит на российской художественной сцене. Илья Кабаков не в счет. (Смеется.) Я бы хотела встретиться с некоторыми современными художниками из вашей страны.
— А если говорить о классиках?
— Русские классические художники восхитительны. Казимир Малевич, Василий Кандинский, Александр Дейнека... Но для того чтобы разбираться в российском искусстве, необязательно приезжать в Россию — можно увидеть всё это и в интернете.
«Самое лучшее — смотреть на картину вживую»
— Раз вы заговорили о репродукциях: насколько важно для вашей живописи, чтобы люди видели ее именно вживую? Сильно ли она, по вашему мнению, теряет, когда ее смотрят в виде качественных репродукций?
— Несомненно, мы сегодня живем в мире репродукций. И то, что мы можем знакомиться с картинами художников в интернете, — наша новая реальность. Мы никогда не вернемся в прошлое, не отмотаем время назад. И тем не менее самое лучшее — смотреть на картину вживую. С другой стороны, очень важно, что благодаря цифровизации люди в принципе могут получить представление о том или ином художнике.
— Возможно, вы слышали, что недавно Эрмитаж продал цифровые копии (NFT) своих знаменитых картин. Что вы думаете по поводу этой тенденции?
— Я знаю, что NFT сейчас в тренде, но я ничего в этом не понимаю. Надеюсь, что когда-нибудь разберусь, но пока...
— Вы сами не собираетесь продавать таким образом какие-нибудь свои произведения? Ведь сертификат NFT можно привязать не только к цифровому изображению, но и к физическому предмету.
— Пока нет.
— Может ли искусство изменить мир?
— Нет. Но искусство может дать нам какое-то новое представление о мире. И подарить нам желание, инициативу его менять.