Однажды в СССР: как Москва вышла против танков в 1991 году

Трехдневная осада здания парламента РСФСР стала важным событием для всех, кто тогда не смог усидеть дома. Переодевшись в гражданское, милиционеры и военнослужащие по собственной инициативе ехали к Белому дому, женщины и подростки строили баррикады и организовывали «фронтовой» быт. «Известия» побеседовали с очевидцами событий — самыми разными людьми — и узнали множество деталей.

«Мальчишки лежали на асфальте вповалку»

Валерия Смирнова, инженер-конструктор, специалист соцзащиты

Как только сообщили, что власть в стране захватил ГКЧП, сын сразу сказал, что поедет защищать Бориса Ельцина. А я за ним, конечно. К Белому дому подгоняли автобусы, и мы, защитники, размещались в них. Мы прибыли одними из первых и оказались в первом автобусе, самом ближнем к главному входу. Потом автобусов становилось всё больше.

Моя задача была подкармливать строителей баррикад. В Белом доме нам давали подносы с бутербродами, чай и кофе. В первые часы мы были вхожи в Белый дом, пользовались туалетами. Потом вход перекрыли, и подносы нам выносили на улицу. А туалеты… где придется, в тех же баррикадах. Из-за этой проблемы собравшиеся в нашем автобусе старались поменьше есть и пить.

Людей становилось всё больше, станции метро «Баррикадная» и «Краснопресненская» фактически работали только на выход. Из других регионов тоже приезжали люди: с поездов — сразу к Белому дому. Приезжали артисты — мне довелось тогда пообщаться с Мстиславом Ростроповичем, — священники, люберецкие в цепях. Было удивительно, что такая разная публика объединилась. Еще помню двух мужчин, которые ходили между защитниками и уговаривали разойтись, мол, ни к чему уличные беспорядки, власти сами должны между собой договориться. Они выглядели как шпионы.

Наутро 20 августа я решила съездить домой переодеться: неудобно в юбке лазить по баррикадам. Когда вернулась, увидела, что людей огромное количество. Белый дом окружен защитниками, которые выстроились в пять или шесть цепочек. Меня не пускают. Еле-еле сумела убедить, что мы с сыном в автобусе со вчерашнего утра.

22 августа был митинг. Огромная толпа, и каждый поднимает вверх два пальца — «победа». Подходят ко мне французские журналисты с переводчиком. Спрашивают: «Вы здесь одна?» Нет, говорю, с сыном. — А где сын? — А вон он с такими же мальчишками спит прямо на асфальте у стены Белого дома. За эти трое суток они настолько измучились, что просто лежали вповалку, пока шел митинг, на котором показывали «победу» люди, приехавшие только под конец. На следующий день в теленовостях рассказывали о событиях и показали кадры, снятые французами: вот, мол, митинг, а вот — настоящие победители. И сына моего было видно. Эти кадры показали всего один раз.

Тогда же, 22 августа, когда всё закончилось, я буквально на себе волокла сына домой. Я хоть в автобусе в эти дни могла подремать, а он вообще не спал. У него не было сил дойти до метро. Я пыталась взять такси, но водители требовали дикие деньги. Об этом сейчас не говорят.

В 1993 году сын опять побежал защищать Белый дом, уже с женой. А я пошла на Тверскую, мы там стояли, протестовали. И вдруг вижу мужчину, который был старшим в нашем автобусе в 1991-м. Бывший военный, очень приятный, спокойный человек с палочкой. К сожалению, не помню имени. Он пришел просто посмотреть, не участвовал в протесте. Он рассказал, что вскоре после августовских событий 1991 года к нему и другим нашим командирам обратилось какое-то начальство с предложением составить список отличившихся при защите Белого дома, чтобы наградить. Он тогда ответил: «Сам подавать списки не буду и другим не советую. Сейчас говорят «наградить», а потом за это же посадят».

Не могу сказать, что жалею о своих поступках в августе 1991-го. Я правильно сделала, побежав за сыном. Его уже нет, он умер молодым. Но я жалею о своих тогдашних мыслях и надеждах. Очень много разочарований.

«При мне Ельцин со своими приближенными взобрался на танк»

Михаил Пашкин, председатель Московского межрегионального профсоюза полиции и Росгвардии

В то время я служил в ОБХСС в звании капитана и уже был председателем профсоюза работников милиции, который мы учредили буквально накануне — 1 августа 1991 года. Нам и «кабинетным» сотрудникам милиции сказали прийти в ГУВД Москвы на Петровку, 38. Там на первом этаже для нас подготовили шлемы, бронежилеты, дубинки — целую гору. Для чего это было нужно, непонятно. На нас никто не нападал, и мы не собирались разгонять людей, которые уже стекались на митинги и строили баррикады. Насколько я знаю, никто из нас не стал вооружаться. Но многие, и я в том числе, поехали к Белому дому в гражданской одежде. У всех было приподнятое настроение, даже эйфория. Мы ничем не отличались от обычных граждан, готовых защищать Верховный Совет РСФСР. Тот редкий случай, когда милиция была вместе с народом.

Я увидел огромную толпу на площади перед Белым домом, десятки тысяч человек. Некоторые в подпитии. И все в гражданском. Не было ни милиции, ни военных. Да и что им охранять? В само здание никто не прорывался, у него была своя охрана. Ведь люди собрались, чтобы защищать Белый дом, а не штурмовать его.

При мне случился известный эпизод, когда Ельцин со своими приближенными взобрался на танк и зачитал обращение. Мы, сотрудники милиции, оказавшиеся в той толпе, все хотели его победы, все были за него. Не знали тогда, чем это кончится. Наши надежды были обмануты. С другой стороны, останься у власти Михаил Горбачев и та советская геронтократия — могло быть еще хуже. Они уже ни на что не были способны, кроме как продавать страну по частям.

«Всё происходило как бы понарошку, как в кино»

Станислав Кувалдин, историк и журналист

Мне было 14 лет, родители — техническая интеллигенция, сотрудники проектных институтов. Мы жили в районе Красной Пресни недалеко от Белого дома. Первое ощущение 19 августа: началось нечто невероятное. Слова «военный переворот» я знал из книжек, фильмов и газет, но вдруг этот самый переворот разворачивается у тебя на глазах! Я мечтал о сохранении СССР, так что я был взволнован, хотя не скажу, что обрадовался. Невозможно радоваться приходу к власти ГКЧП. Это было блекло, серо и совсем не соответствовало картинкам в моей голове. Янаев, Язов… Как они выглядели, как держались… Всерьез рассчитывать, что такие люди будут править страной?

Я хотел быть свидетелем — того, как идут танки, как собираются люди, о чем они говорят. Однако утро 19 августа практически ничем не отличалось от 18 августа. Зримой исторической драмы, которую хотелось видеть 14-летнему подростку, долгое время не было. К Белому дому просто стекались люди, разговаривали.

Но 20 августа всё закипело — когда с Нового Арбата пришла огромная демонстрация, которая несла гигантский триколор. Это была хорошо организованная и возбужденная группа, и тогда стало понятно, что будет сопротивление.

Я то и дело ходил к Белому дому, а еще на Манежную площадь. Там стояли танки и бронетранспортеры, а возле них толпились люди. И, как ни странно, именно там разгорались политические споры. У Белого дома спорить было опасно: там все были единомышленники, могли и побить. А здесь собирались в том числе сторонники ГКЧП. На меня произвел впечатление человек довольно молодой, одетый по моде, при этом очень страстно защищавший ГКЧП — но не с коммунистических, а с государственнических позиций. Так я встретил почти единомышленника.

Такие сцены разыгрывались непосредственно у бронетранспортеров, рядом с вооруженными солдатами. Споры на фоне армии, которая пришла совершить переворот. Чувствовалось странное несоответствие заявленных целей и фактического исполнения. Армия явно была ни при чем, солдаты не понимали, что они здесь делают.

Когда 20 августа у Белого дома пошли разговоры, что может начаться штурм, я позвонил домой по автомату и сказал, что хочу остаться и посмотреть. Всё происходило как бы понарошку, как в кино.

Наступило 21-е число, и всё сразу рухнуло. Прозвучало странное сообщение про погибших на Садовом кольце — стилистически оно напоминало обращение ГКЧП. «Над нашей Родиной нависла…», «Пролилась кровь на улицах Москвы…» — тот же пафос, ритм, та же тяжеловесная поэтика.

19-го и 20-го было пасмурно, моросил дождь. А 21-го с утра расступились облака, вышло солнце, и одна за другой зазвучали победные новости: ГКЧП бежит, танки уходят. Я не хотел такого финала, но эмоционально разделил общее настроение. Не потому, что перебежал на сторону победителей, а потому, что чувствовал: устранилось что-то ненормальное. Эта тягомотина и бессмыслица наконец закончились.

Помню кадры, как Горбачев в белом пуловере сходит с трапа самолета. Смотрю и думаю: всё опять на своих местах, теперь будет что-то хорошее. Но когда в декабре Советский Союз всё же рухнул, я, конечно, был огорчен. Хотя к тому времени надежд на его сохранение уже не оставалось.

«Накачанный танкист ходил в бронежилете на голое тело»

Алексей Лещенко, в прошлом офицер и предприниматель

Когда объявили о создании ГКЧП, я испытал чувство глубочайшего разочарования и злости. Информация не была полностью закрыта, и довольно быстро стало известно о том, что люди собираются на митинги, что начались протесты.

В первый раз я поехал к Белому дому 20 августа и провел там несколько часов. Я увидел, что не одинок, что вокруг образованные, интеллигентные и активные граждане, патриоты своей страны. Я не видел там людей с низкой социальной ответственностью, агрессивных, пьяных.

Были группы, негласно объединенные какими-то общими внутренними признаками. Тогда я обратил внимание на молодых людей, которые называли себя анархистами. Была группа ветеранов войны в Афганистане. Всех возмущало сложившееся положение. При этом никакой агрессии друг к другу не было, даже во время неизбежных споров.

Вечером я вернулся домой, в Подмосковье, а ночью узнал, что произошли столкновения и погибли несколько человек. Для меня это стало последней каплей. Я собрал необходимые для длительного пребывания вне дома вещи и рано утром 21 августа выехал в Москву. Я осознавал, что, возможно, это поездка в один конец. Пока я ехал в автобусе, видел военную технику на улицах. Люди в транспорте постоянно слушали портативные радиоприемники, в основном «Эхо Москвы», обсуждали ситуацию. В воздухе нарастало возмущение и осуждение действий ГКЧП.

Когда я добрался до Белого дома, то сразу пошел к 20-му подъезду, где был вход и выход. Заявил, что я — кадровый офицер и хочу принять участие в защите. Нас было несколько — офицеров, присоединившихся к тем, кто отстаивал здание. В ожидании нападения мы осматривали прилегающую территорию, организовывали дежурство. К моменту моего вступления в ряды защитников ситуация уже была относительно упорядочена: периметр разбит на сектора, за которыми закреплены группы людей, построены баррикады. Кроме организации дежурства и мониторинга ситуации в отведенном мне секторе я участвовал в осмотре практически всех помещений Белого дома в составе небольшого (12–15 человек) патруля — мы стремились не допустить незамеченных проникновений со стороны противника.

Когда в очередной раз обсуждались возможность штурма и стратегия защиты, я предложил спилить деревья около Белого дома, чтобы расчистить зону обзора и не позволить неприятелю скрытно подобраться непосредственно к баррикадам. Идею восприняли на ура. К счастью для деревьев, ситуация улучшилась, Александр Руцкой вылетел к Горбачеву в Форос, и это решение отменили.

У меня в памяти есть несколько ярких картинок. Прибыли милиционеры, кажется, из Рязани — им приветственно хлопали и кричали. Накачанный танкист из числа сторонников Ельцина ходил в бронежилете на голое тело. С биржи привезли пиццу для защитников. Было огромное количество листовок, высмеивающих путчистов. Проводы Руцкого в Форос, митинг, на котором десятки тысяч людей праздновали победу. Запомнился телеведущий программы «До и после полуночи» Владимир Молчанов, который стоял рядом со мной и спокойно разговаривал с генералом КГБ Олегом Калугиным, но в тот момент пришла информация, что на Лубянке митинг и сносят памятник Дзержинскому, и они вдвоем отправились туда.

Съемочная группа, кажется, «Вестей» снимала защитников «для истории», и у меня тоже взяли небольшое интервью. Увидев меня по телевизору, знакомые стали сочинять разные небылицы о моей успешной карьере после провала путча. А на самом деле я просто вернулся в часть и продолжил службу.

Ну а тот факт, что поле битвы после победы достается мародерам, вовсе не умаляет масштаб события. Несомненно, это была Революция с большой буквы: старая идеология пыталась победить новую, и это не удалось. Страна получила шанс на развитие, возможность избежать деградации. Как этим шансом воспользовались — другой вопрос.

«Представьте священника с депутатским значком, раздающего Евангелие»

Александр Борисов, протоиерей, настоятель храма Космы и Дамиана в Шубине

Я был депутатом Моссовета. Начиная с марта 1991 года мы с моими товарищами, духовными детьми протоиерея Александра Меня, просили государство вернуть Русской православной церкви храм Космы и Дамиана в Шубине. В тот момент в храме располагалась типография. Одновременно в стране возрождалось Российское библейское общество, учрежденное еще в 1813 году. Цель общества — перевод и распространение Библии.

Когда в Москву ввели войска, я взял в обществе несколько сотен маленьких карманных Евангелий. К тому времени Моссовет утвердил составленное при моем участии обращение, которое называлось «Солдат, не убий!». Его текст и текст воззвания Ельцина мы вложили в каждую книжечку и стали объезжать войска.

Представьте картину. Вдоль танков ходит священник в рясе, с депутатским значком, и раздает Евангелие. Мы стучались, спрашивали: «Сколько вас?» Военные отвечали, к примеру: «Четверо» — и мы протягивали им Евангелия. Никто не отказывался, все благодарили, улыбались. Люди вокруг, видя это, тоже просили Евангелия, но мы не давали — тогда они предназначались только солдатам.

Сразу после подавления путча храм Космы и Дамиана вернули церкви, и я в нем с тех пор служу. Моя оценка событий августа 1991 года не изменилась: они были попыткой восстановить диктатуру КПСС и увести страну с рельсов перестройки. Это ни в коем случае не была борьба за власть между Ельциным и Горбачевым, и неправы те, кто говорит, что Горбачев был заодно с ГКЧП. Напротив, Ельцин и Горбачев тогда были вместе, поддерживали друг друга. Ельцин — мирный человек: он запретил на короткое время Компартию, но потом дал слабину, снова разрешив ее деятельность.