«Левиафан» «сделал» первую рабочую неделю года. Он давно бурлил под водой, напоминая о себе с каждой новой премией, подкатывая к российскому прокату и снова отступая. Сейчас он вырвался из пучины, и вокруг пошли тяжелые серые волны.
Их амплитуда огромна даже по российским меркам. СМИ сообщали, например, что в Мурманской области, где проходили съемки, запретят прокат «русофобского фильма», а в Новосибирске, где родился Звягинцев, его именем назовут улицу. Интересно, если бы Звягинцева угораздило родиться в Мурманске, а картину снимать ― в Сибири, какой был бы расклад?
Оба слуха в итоге оказались преувеличенными, но ситуацию иллюстрировали точно. Еще более красноречивы отзывы властей Териберки ― приморского поселка с тысячей жителей, где снималось большинство эпизодов «Левиафана». «Фильм неправдоподобный», — заявила нынешняя глава администрации. «Всё, что я увидел в картине, ― правда, но жизнь еще страшнее», — ответил журналистам ее предшественник, уволенный 4 года назад.
Многочисленные претензии, предъявленные «Левиафану», можно свести к трем пунктам — в порядке от самого безобидного к самому грозному: 1) очень мрачно; 2) настолько мрачно, что искажает российскую действительность; 3) настолько искажает российскую действительность, что это сделано не просто так, а ради успеха на Западе.
Набор упреков точно повторил общественные претензии 1958 года к роману «Доктор Живаго», так что не хватало лишь одного тезиса: если Звягинцев патриот, пусть откажется от «Оскара». Только я подумал об этом, как увидел в сетях соответствующие призывы, на полном серьезе адресованные режиссеру.
Пока Звягинцев не успел получить статуэтку и отказаться от нее, самое время разобраться в сути этой наивной, но культурологически важной дискуссии.
«Левиафан» действительно очень мрачен. Никакого «конца туннеля» тут нет, и, пожалуй, самое жуткое ― это просветленные лица невинных детей, которых, по Звягинцеву, тоже ждет пасть Левиафана. Однако весь этот кошмар никак не отменяет тяжелого, мучительного, но все-таки катарсиса, начинающегося в душе зрителя вместе с финальными титрами.
Отдельно взятый киноман-отпимист имеет полное право невзлюбить фильм. Но министру культуры России осуждать Звягинцева за «экзистенциальную безнадегу» ― значит рубить сук, на котором сидишь. Русское искусство как минимум со времен «Медного всадника» обрело трагедийный уклон и именно в трагедии достигло вершин, не сравнимых с голливудским холмом. Не сознавать этого уклона, являющегося знаком отечественной интеллектуальной культуры, едва ли патриотично.
Еще более беззащитно выглядят упреки в конъюнктурности. Были ли конъюнктурны, скажем, «Русские сезоны» Дягилева? В те времена от России на Западе ждали несколько другого, нежели сейчас, ― не водки и продажных попов, а экзотики, пестроты, языческой первозданности. Дягилев давал Парижу всё это сполна. Конъюнктура? Может быть. Великое искусство? Оно самое.
Рассуждать о конъюнктурности в принципе бессмысленно, потому что ни один министр не сможет залезть Звягинцеву в голову и узнать, что же там происходило ― свободный творческий процесс или подсчет метража красных дорожек. Пока не взломана, скажем, переписка режиссера с продюсером, где они обсуждают свой коварный антироссийский план, разговоры о конъюнктурности бесполезны.
Но обвинения предъявлены, и теперь «Левиафан» впервые за долгие годы откупорил бутылку этого кривого, тяжелого советского дискурса: можно ли гордиться за страну, если художник, принесший стране победу, ее критикует?
То ли дело спорт ― там всё проще. Чемпион берет планку молча, никого не клеймит, не сыпет образами и смыслами. Когда российская сборная выигрывает Олимпиаду, все счастливы, и только отдельные персонажи внутри и снаружи шипят про подтасовки и допинг. Когда киноолимпиаду выигрывает Звягинцев, про политический допинг шипят и представители власти, и широкие массы. Но ведь ни один спортивный чиновник не позволит себе обвинений в допинге, если у него нет доказательств! И уж точно не сделает этого чиновник, представляющий страну-победительницу.
В свое время в ангажированности обвиняли Нобелевский комитет, присуждавший премии Бродскому, Солженицыну, Бунину и тому же Пастернаку. Была ли в решениях комитета конъюнктура? Возможно. Но все перечисленные писатели-конъюнктурщики почему-то остались в истории, как и Шолохов — пятый и последний русский лауреат. С «Оскарами» то же самое: «Война и мир» Бондарчука, «Утомленные солнцем» Михалкова, «Москва слезам не верит» Меньшова ― все наши фильмы-победители остались и мировой классикой, и русской гордостью.
Поэтому единственная из трех претензий Звягинцеву, которая действительно стоит внимания, это претензия номер два: «Левиафан» искажает реальность.
Министр культуры не узнал в фильме себя, своих друзей и знакомых ― «там вообще нет ни одного положительного героя», раскрыл мысль Владимир Мединский. Но с тем же успехом он мог сказать, что не узнал в гигантских костях на берегу ни одного из известных науке животных. Один только этот кадр, кажется, не говорит, а кричит о том, что «Левиафан» ― не доклад ОБСЕ, а художественное творение, глядящее в Библию, в Тарковского, в нутро самого Звягинцева не меньше, чем в российскую глубинку. Да и нет у нас доминирующего направления ― суверенного реализма, например, ― которое обязывало бы кинорежиссеров снимать кино про настоящих людей, будь то друзья министра или какие-то другие положительные герои.
Но и министра можно понять. Он отрицает реалистичность фильма столь эмоционально потому, что «Левиафан» местами действительно снят как documentary. И, конечно, правдоподобность была не последним приоритетом для самого Звягинцева.
Меня удивило, когда режиссер безапелляционно заявил, что образ России в «Левиафане» абсолютно объективен. Зачем так настаивать? Вопрос отпал спустя несколько дней, когда любопытные журналисты изучили сведения о городе Кировске, где по сюжету фильма живет мэр Вадим Сергеевич. Оказалось, что в реальной истории этого городка в 2009 году пожилой предприниматель вошел в кабинет реального мэра Ильи Кельманзона, застрелил его вместе с заместителем и покончил с собой. При пенсионере нашли записку: «Администрация была мне должна 4 млн рублей. Вы уничтожили меня». Напомню, в «Левиафане» администрация должна главному герою 3,5 млн.
Что это? Бомба замедленного действия, которую Звягинцев подложил своим оппонентам? Значит, он выбирал место для натурных съемок с расчетом на то, чтобы убийственно ответить на будущие обвинения в неправде?
Но если так, что делать, например, с историей бывшего главы Териберки, которого Следственный комитет обвинил в незаконном сносе двухэтажного здания (!) в июне 2014 года, когда фильм давно был смонтирован?
И уж совсем нечего делать с Владимиром Вдовиченковым и Еленой Лядовой, которые играют в «Левиафане» внезапно обретших друг друга любовников: на съемках реальные актеры влюбились друг в друга и сейчас составляют одну из самых «громких» звездных пар российского кинематографа.
Искусство не только отражает реальность. Искусство порождает ее. Но и то и другое происходит не по принципу «утром деньги, вечером стулья». Связи между искусством и реальностью — это кривые зеркала, по которым лучше не палить из пушек.
«Левиафан» уже стал реальностью российской жизни начала 2015 года. И, по большому счету, вся эта жесткая, но неизбежная в нынешнем обществе дискуссия, конечно, на пользу фильму, который теперь будет иметь в России гораздо лучший прокат, чем мог бы рассчитывать.
А Звягинцев — вне зависимости от «Оскара», который он, может быть, получит и от которого, может быть, не откажется, — уже является русским кинорежиссером номер один по количеству и качеству наград. Не из ныне живущих, а вообще. Он победил в Венеции в 2003-м, когда Запад дружил с Россией. Он побеждает в США в 2015-м, когда Запад и Россия враждуют. И он победит в 2027-м — надеюсь, что в России, — когда все снова будут жить дружно.
