Можно ли, почти дотянув до «полтинника», начать жить сначала? И какой она будет, эта новая жизнь? Ответы можно поискать в спектакле «36 часов из жизни одинокого мужчины» по роману Юрия Полякова «Грибной царь». Первая из 20 премьер, запланированных в этом сезоне в МХАТе им. Горького, отличилась компактностью (1,5 часа без антракта) и внятной моралью.
В название спектакля вынесен перефразированный подзаголовок романа. Было: «О жизни и 36 часах почти одинокого мужчины». Стало: «36 часов из жизни одинокого мужчины». Именно об этом спектакль, вместивший события полутора суток. В то время как роман, начатый а 2000-м и выпущенный в 2005-м, ни много ни мало о всей жизни Михаила Свирельникова, успешного бизнесмена, владельца процветающей фирмы с простым названием «Сантехуют».
Начинается эта жизнь пионерским детством, продолжается курсантской юностью, буксует с лейтенантско-капитанской молодостью, взрывается окаянной перестройкой и устаканивается с приходом стабильных 2000-х. Всё это происходит на фоне стремительно сменяющих друг друга эпох — от брежневского застоя и горбачевского обновления до ельцинских реформ и путинского миллениума. Время, которое только по привычке называют бесстрастным, у Полякова активно действующий герой. Михаила оно воспитывает и ломает, бьет и возносит. Симбиоз человека и эпохи, пожалуй, главное достижение романа, причем эпоха в нем важнее человека. Убери ее из текста — герой повиснет в невесомости.
Режиссера Александра Дмитриева эта перспектива не испугала. Социальную подоплеку повествования он максимально купировал (в мудрости решению не откажешь: упомянутые катаклизмы хороши для кинопродукции с большим бюджетом) и сконцентрировался на личной драме с детективной составляющей. Эпоха в этом замкнутом пространстве присутствует строго дозированно. Во всю ширь задника идут тематические кадры со смартфона. Портреты абонентов, бытовые зарисовки. В сцене лирического объяснения любительская камера, дрожа, живописует обнаженный девичий животик. Иллюстрируя собирание грибов, забирается в траву и обследует вековые корни. Мир в смартфоне — примета нашего времени, но настолько субъективная, что и не поймешь, где там правда, а где вымысел.
Весь остальной антураж подчеркнуто стерильный. Из декораций — одно сложносплетенное металлическое сооружение: персонажи, желающие провозгласить нечто важное, используют его как трибуну. И сами они преимущественно трибунно-плакатные. Бывшая жена — расчетливая стерва. Юная любовница — вымогательница. Журналист — продажная сволочь. Брат — горький пьяница. Наемный детектив — хладнокровный убийца. Лучше других выглядит бескорыстный батюшка, но хорош он для не читавших романа. Читавшие знают, что до слова Божьего пастырь нес слово комсомольское. Чаще всего трибуной пользуется главный герой, который в спектакле совсем не тот, что в оригинале. Там им крутило и вертело время, здесь он наедине с самим собой и своим окружением, подавляющей частью пренеприятнейшим: кто из них, мерзавцев, его выслеживает и зачем?
Свирельников, каким его играет народный артист России Валентин Клементьев, — осанистый, приятной наружности мужчина в том возрасте, когда седина в голову, а бес известно куда. Всем от него чего-то надо, преимущественно в валюте, все ему за это что-то сулят, а счастья нет. Есть грехи, о которых если не говорится, то, судя обращенному вглубь себя взору, неотступно думается. Размышления о грехах, не только содеянных, но и помысленных — тут уже и до Достоевского недалеко. Благо, есть в романе подходящее место для кульминационного монолога («Господи! Ну до чего ж странен и страшен человек!»). Другое дело, что, проговорив его и отыскав грибного царя (скажи ему желание — исполнится!), литературный Свирельников идет дальше грешить и каяться. А сценический, забравшись на металлическую верхотуру, похоже, свой земной путь заканчивает. Тоже в соответствии с классиком: если Бог есть, то не всё человеку позволено.
Оптимальный результат для инсценировки — когда после спектакля тянет почитать литературный оригинал. Полякова в памяти захотелось освежить — это факт. А вот на Достоевского не потянуло. Не хватает в этой конструкции некой достоевской химии. Какой именно? Ну, на то он и Достоевский, что ускользает от четких формулировок.