Жизнь Сергея Эйзенштейна теперь можно «прочитать» заново. Мемуары великого режиссера с броским авторским названием YO переизданы музеем «Гараж» без купюр, в современной научной редакции Наума Клеймана и с добавлением неоконченных глав. Яркое, местами откровенное повествование напоминает самим стилем изложения — мозаичным, «монтажным» — «Броненосец «Потемкин» и «Октябрь», хотя типичная для кино Эйзенштейна железная логика здесь сознательно отсутствует.
Режиссер начал писать книгу в мае 1946-го в Кремлевской больнице, куда попал после первого инфаркта. По мнению Клеймана, высказанному им во вступительной статье к новому изданию, этот труд был для режиссера формой самоубийства — загнать себя почти круглосуточной работой до смерти в нарушение рекомендованного врачами режима.
После того как Сталин запретил вторую часть «Ивана Грозного» и потребовал ее радикально переделать, Эйзенштейн понимал, что ему придется либо подчиниться и убить собственный шедевр, либо отправиться вслед за своим учителем Мейерхольдом. Режиссер, которому на тот момент еще не было 50, решил уйти сам и, вдобавок, подвести итоги жизни — короткой, но невероятно насыщенной.
На первом плане в воспоминаниях — зарубежные поездки, полные приключений и ярких знакомств. Впрочем, автор постоянно делает отступления, рассказывает о своем детстве и творческом становлении, методах работы, художественных впечатлениях… Скачки мысли, неожиданные переходы, «угловатость» стиля могут смущать и даже раздражать, но тому есть два объяснения.
Во-первых, Эйзенштейн практиковал что-то вроде «автоматического письма», то есть без предварительного плана спонтанно набрасывал приходящее в голову. И, во-вторых, он явно торопился — помимо мемуаров ему предстояло завершить теоретические труды. Несколько сотен страниц им были написаны всего за одно лето. И они интересны не только как кладезь фактов о культуре эпохи, но и как отражение мышления гения.
Режиссер, например, часто использует французские, английские, немецкие выражения — и мы понимаем, какое влияние на него оказала зарубежная среда, даром что фильмы Эйзенштейна, за исключением несостоявшегося «Да здравствует Мексика!», глубоко русские по духу. Другая особенность — короткие, как выстрелы, предложения; каждое — с нового абзаца (почти что «лесенка» Маяковского). И здесь уже логична параллель с динамичным монтажом революционной трилогии.
Не менее показательно и то, что он обходит вниманием. Здесь ни слова о Сталине и злоключениях фильмов «Бежин луг», «Старое и новое». Нет и подробностей личной жизни, к которым не так давно привлек особое внимание Питер Гринуэй, сняв скандальный фильм «Эйзенштейн в Гуанахуато».
«Должен сразу же предупредить: записки эти — совершенно безнравственны. И тут же должен огорчить тех, кто ожидает, что они полны безнравственных эпизодов, соблазнительных деталей или гривуазных описаний», — в самом начале предупреждает Эйзенштейн. И мы понимаем: сфера отношений — как с возлюбленными, так и с властью — слишком болезненна для автора, чтобы касаться ее даже у смертного одра.
Впрочем, между делом он не отказывает себе в удовольствии рассказать несколько пикантных анекдотов из собственной жизни, демонстрирующих, что даже в эпоху тотальной несвободы он старался сохранить свободу внутреннюю. Например, когда глава управления кинематографии Шумяцкий предложил ему снять фильм про Степана Разина, Эйзенштейн порекомендовал начать с другого «русского богатыря» — Луки Мудищева. Необразованный чиновник кинулся читать поэму Баркова.
Эта история приведена во втором томе YO, где собраны тексты, не вошедшие в основное повествование и неоконченные либо предназначенные автором для отдельной публикации. Всё вместе — самое полное и аутентичное собрание мемуарных материалов классика кино, его литературный автопортрет, столь же «непричесанный» (а потому и обаятельный), как и знаменитая шевелюра Эйзенштейна.