Среди молодых российских прозаиков, появившихся на литературном горизонте в 2010-е годы, уроженец Ростова-на-Дону Вячеслав Ставецкий, пожалуй, одна из самых ярких — и пока не слишком известных широкому читателю — фигур. После трех блестящих повестей он представил первую работу в большом жанре романа — и именно она стала книгой недели для «Известий».
Вячеслав Ставецкий
Жизнь А.Г.
М.: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2019. — 316 с.
Жанр, в котором написаны и дебютный роман Вячеслава Ставецкого «Жизнь А.Г.», и предшествующие ему три повести, можно охарактеризовать как mockumentary: исторические детали и вымысел ловко смешаны до состояния настолько однородной массы, что, не будучи специалистом, и не различишь — вот здесь писатель заглянул в архивы, а здесь дал волю фантазии. Причем фантазия Ставецкого даже в самых буйных ее проявлениях (например, изобретение подземного корабля в повести «Первый день творения») так или иначе укоренена в исторической реальности со всем ее абсурдом — тут искусство ничего не искажает, не перевирает и не совершает невозможных чудес, а просто отваживается сделать несколько дальнейших логических шагов и заглянуть за ту грань, на которой робкая жизнь в нерешительности останавливается.
В жизни тиран, отошедший от дел, погибший, казненный или досидевший на троне до физического конца, обычно оказывается чудовищем и антихристом уже посмертно. В романе Ставецкого он заживо выставляется на всеобщее обозрение, как зверь в клетке. Потерпевший крах испанский диктатор Аугусто Гофредо Авельянеда де ла Гардо в назидание потомкам приговаривается к пожизненному «публичному заключению» в форме своего рода гастрольного турне — по три дня его будут поочередно демонстрировать на главной площади каждого из городов Республики, где были совершены его преступления против народа.
Ничего особенно фантастического в самой этой коллизии нет — допустим, в русской истории был прецедент с экспозицией в клетке неудавшегося диктатора Емельяна Пугачева (кстати, любопытно было бы почитать в исполнении Ставецкого фэнтези о том, какой режим установился бы на Руси, если бы Пугачев пришел к власти). Читатель, которому неспокойно без надежных исторических аналогий и прототипов, может, чтобы далеко не ходить, визуализировать Авельянеду в облике его современника Франсиско Франко, каудильо гораздо более успешного политически и не менее оригинального по-человечески; наверное, вполне способного, если представить его в аналогичной ситуации, сохранить рассудок и своеобразный юмор с помощью тех же приемов, к которым прибегает А.Г. Ненавязчивые ассоциации с различными другими правителями возникают в романе то тут, то там, а иногда автор подталкивает к ним прямым текстом. На тот случай, если кто-то, прочтя две трети книги, еще не успел вспомнить лежащего на Красной площади в качестве достопримечательности вождя мирового пролетариата, Авельянеда в приступе депрессии говорит прибившемуся к его гастролям в качестве аккомпаниатора еврею-скрипачу: «Русские держат своего ублюдка в мавзолее, а меня мои — в клетке. Но мы мертвы, Сегундо. Оба мертвы».
Приунывший диктатор в этот момент несколько кокетничает со смертью, как бывает свойственно очень жизнелюбивым и живучим людям. На самом деле на протяжении романа А.Г. проживает несколько жизней: блистательного каудильо-сверхчеловека, мечтающего покорить космос и «осверхчеловечить» всю испанскую нацию; доведенного до скотского состояния недочеловека и, наконец, клоуна, который перестает стесняться своего народа, проявляющего все более плебейские наклонности вместо сверхчеловеческих, и начинает троллить этот «электорат». Вылепив из хлеба несколько мячей, он вспоминает детские навыки виртуозного жонглирования, изображает Бонапарта в треуголке из газеты, демонстративно испражняется, кидается в зевак куриными костями и вообще развлекается, как только может: «Вечерами, в сумерках, он подзывал к себе какую-нибудь доверчивую сеньору, и когда та, робея, приближалась к клетке, с видом одновременно строгим и заговорщицким предъявлял ей то, чем так любил пугать проходящих дам французский философ Жан-Жак Руссо».
В каком-то смысле книга Ставецкого — это love story между правителем и его страной, которой он разонравился, несмотря на все старания: «Он мучился от любви к этой стране, как только может мучиться мужчина от любви к бросившей его женщине». Неизбежное охлаждение Испании к разочаровавшему ее каудильо далеко не самое драматическое в этом безнадежном романе. Гораздо больше герой страдает, когда в результате многолетней клоунады не только подрастающее, но и старшее поколение перестает узнавать в нем кровопийцу и палача Авельянеду, считая его подставным шутом гороховым, и развенчанный диктатор тщетно пытается реабилитироваться, выкрикивая сквозь прутья решетки: «Это я! Я! Слышите, подлецы? Я убил ваших отцов!»
Несмотря на множество юмористических наблюдений за воображаемой политической фауной (например, в блестящей сцене встречи трех диктаторов — Авельянеды, немецкого сухонького фельдфебеля и итальянского хохотуна с маленькими пухлыми ручками), для ироничного Ставецкого политика не более чем одна из разновидностей циркового шоу, постепенно превращающего и правителей, и подданных в дрессированных животных. Остаться человеком можно только в одиночестве, и потому вынужденная изоляция, лишающая героя различных возможностей и удобств, как бы вырезающая его из жизни, оказывается полезной для души и в итоге живительной. Это одна из любимых тем Ставецкого, которую он так или иначе затрагивает и в повести «Квартира» (во время Сталинградской битвы румынский солдат оказывается замурован в брошенной квартире, с бежавшими обитателями которой проживает в миниатюре отдельную мирную жизнь), и в «Астронавте» (доверчивый пилот-идеалист, использованный в секретном проекте Третьего рейха, мечтает о новой удивительной жизни в будущем небесном Берлине), и в «Последнем дне творения», пожалуй, самой эффектной и остроумной из коротких вещей Ставецкого, использующей набоковскую конструкцию заранее проигранной судьбе шахматной партии — в «Жизни А.Г.» писатель трансформирует ее в столь же обреченный гладиаторский поединок одинокого короля с толпой обезумевших пешек.