Премьера балета «Нуреев» (композитор Илья Демуцкий, автор либретто и режиссер-сценограф Кирилл Серебренников, хореограф-постановщик Юрий Посохов) — событие, безусловно, знаковое. Спектакль Большого театра, заявленный еще летом, был отложен по каким-то неопределенным причинам на несколько месяцев. И восстал, как феникс, в канун Дня Конституции и Хануки одновременно.
Вокруг да около
В минувшие выходные к колоннам Большого театра четырежды стекались толпы народа: на две (!) репетиции 8 декабря (утром прогон и вечером — генеральная) и на премьерные спектакли 9 и 10 декабря.
Репетиции — по пригласительным. Премьеры — по паспортам и добытым всеми правдами и неправдами билетам. Говорят, что за билетами стояли ночами и сами страждущие, и добровольные помощники страждущих, и еще какие-то неизвестные энтузиасты. Каким образом в день премьеры эти энтузиасты ухитрялись продавать с рук билеты по 20 тыс. рублей и на чьи паспорта? Неведомо.
Но это всё детали «около».
Спектакль поставлен Кириллом Серебренниковым. В настоящий момент режиссер находится под домашним арестом, однако он имел возможность дистанционно руководить постановкой.
Подготовлены и заявлены три состава исполнителей. Те зрители, которым посчастливилось увидеть не один, а хотя бы два состава (хотя таковых буквально единицы), утверждают, что партии были исполнены в высшей степени полноценно. Естественно, с разной степенью таланта, но рисунок был идеально выдержан.
Перелистывая биографию
Сюжет выстроен вокруг некоего аукциона, где распродаются вещи, картины, ковры, вазы, принадлежащие Рудольфу Нурееву. Публика —массовка раскупает предметы искусства, наследство великого танцовщика, соответствующее разным периодам его жизни.
Мы листаем биографию Нуреева с помощью единственного драматического актера, произносящего на сцене текст, а по существу — играющего сразу несколько ролей: Аукциониста — фотографа Ричарда Аведона — Серого. В двух составах эту роль исполняют Игорь Верник и Владимир Кошевой. Почти весь спектакль актер на сцене — объявляет, ведет, читает письма, отрывки из дневников, сочувствует, сопереживает, объясняет. Громадный текст, который, хоть и на бумаге, но зачастую произносится апарт.
Следуя биографии Нуреева, мы оказываемся то в хореографическом училище, у балетных станков, то в театре, где слышим характеристики из личного дела не слишком благонадежного танцовщика. На заднике сцены — портрет Вагановой. Рядом — меняющиеся портреты правителей: императора Николая II, Ленина, Сталина, Хрущева.
Героя окружают друзья, соученики и какая-то мертвенная толпа участников хора, в черных костюмах и платьях до пола, угрюмо исполняющих советские оратории.
И, наконец, зарубежные гастроли. На сцене — металлические решетки-заграждения, такие же, которыми рассекают толпу в местах нежелательных скоплений. Много лет назад такие же «законные» решетки фигурировали в спектакле «Отморозки» «Седьмой студии».
Танцовщик-беглец перепрыгивает решетки и оказывается в цветущем свободном краю, где светит яркое солнце, а молодые люди в красивых одеждах танцуют модные танцы. Герой сразу же становится среди них своим.
Звучат письма к Руди людей, любивших его: Ученика, Дивы, Балерины. Мы слышим подлинные тексты, подчеркивающие, что Нуреев всегда оставался русским танцовщиком на Западе, представителем великой школы русского балета, никогда не предававшим Родины.
В спектакле подлинно драматические сцены соседствуют с убойно смешными эпизодами, когда актеры исполняют сразу несколько небольших ролей. Таков, например, тенор, он же завхоз, помогающий перевешивать портреты правителей. Здесь же ему помогает уборщица, которая в другом эпизоде становится Зыкиной, исполняющей песню о России, и даже Родиной-матерью, не пускавшей героя перейти барьеры. И это точно не потому, что в труппе не хватает исполнителей. Просто это вариант человека-винтика – «когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой».
Скандально известная фотография обнаженного Нуреева в полный рост после возмущенных выступлений поборников нравственности проецируется на экране под таким углом, что ничего «безнравственного» не удается заметить. Сцена фотосессии известного фотографа Ричарда Аведона проводится изящно и филигранно, с героем в трико телесного цвета, под прикрытием то шубы, то стула, то еще чего-то.
Мы наблюдаем расцвет творчества Нуреева и трагический закат его жизни. Болезнь, расставание с друзьями, с балетом. В финале оркестр играет начало последнего акта «Баядерки» — последнего спектакля Нуреева. Аукционист передает герою лот — дирижерскую палочку, которой он дирижировал Венским оркестром в 1991 году. Герой спускается в оркестровую яму, дирижер уступает ему свое место, и… спектакль завершается самым сильным и трогательным аккордом: Нуреев дирижирует уходящими артистами, и какая-то маленькая старушка — из балетоманок, а возможно, из старых актрис — снует между ними, разбрасывая кладбищенские белые лилии.
Пауза. Гром оваций.
По ту сторону рампы
Необходимо заметить, что спектакль породил сразу несколько драматических ситуаций. Три состава исполнителей главной роли не позволили одному из них (Игорю Цвирко) выйти на суд зрителей. Вот как он сам объяснил это накануне прогона в своей колонке на страницах балетного журнала:
«Фамилия Нуреева вызывает разные эмоции: для кого-то он потрясающий артист с неповторимой харизмой, отточенной техникой и огненным темпераментом; для кого-то артист, сумевший купить себе остров; для иных — гомосексуалист, который вел беспорядочную сексуальную жизнь и умер от СПИДа; есть и такие, для кого он предатель Родины.
Сегодня на Исторической сцене Большого театра состоится генеральный прогон спектакля, которому приписали хэштег #спектаклькоторогонебудет. В то, что «Нуреев» состоится, уже не верил никто, учитывая события июля. Но спектакль будет. Обратного пути уже нет. И, наверное, сейчас показ этого спектакля даже важнее, чем тогда.
У меня было много сомнений и мыслей по поводу сегодняшнего прогона. Стоило ли идти на этот шаг и проходить спектакль, зная, что полноценного выступления у меня не будет, зная, что зритель, ради которого делают спектакли, не увидит «Нуреева» в моем исполнении. Существуют и нерешенные проблемы со здоровьем. Но всё это неважно, когда ты проникся душой и сердцем к этому творению настолько, что другого решения быть и не могло. Я решил проходить прогон, потому что этот спектакль создали замечательные люди, которые искренни и чисты в своем отношении к искусству. Я мечтал сыграть Рудольфа Нуреева в кино. Не получилось. Надеялся, что станцую его в балете. Но и здесь была неувязка. Всё же свой прогон я готов пройти. Будут ли спектакли в будущем, не знает никто. Возможно, это единственный шанс выступить в этой роли».
И оба исполнителя драматической роли — Игорь Верник и Владимир Кошевой — тоже не были уверены, что когда-нибудь снова выйдут на эту сцену. Кошевой, чей черед пришелся на второй премьерный день, был безукоризненным рядом с главным героем, хотя и заметно бледен от волнения. Особенно в финале, передавая почти ритуальную дирижерскую палочку.
«Всё собралось за месяц»
Кошевой рассказал, что зал на премьере был очень тугой, тяжелый. Только к середине первого действия появилась первая правильная реакция. Обычно бывает сразу энергетический обмен. Опытные артисты балета говорят, что пришли люди, уже наслышавшись отзывов после первого спектакля, с посылом: «Ну, удивите нас!». Владимир Кошевой в эксклюзивном интервью порталу iz.promo.vg поделился своими впечатлениями от спектакля.
— Мы с Игорем Верником — драматические актеры, которых Серебренников никому не позволял называть чтецами. Мы вошли в отрепетированный за год спектакль за месяц до премьеры, когда всё было готово. Всё вместе — хор, балет, драма — собиралось за месяц.
Текст ежедневно корректировался по музыке, чего-то не хватало, что-то убиралось или добавлялось. Хореограф-постановщик Юрий Посохов, проводивший все репетиции в отсутствие Серебренникова, придумал до тонкостей наши движения, которые должны были не мешать танцовщикам. В театре были скептики, которые не понимали, зачем здесь драматические артисты. И только на последнем прогоне явно увидели, какая у нас сложная роль.
В процессе работы у меня возникло большое уважение к артистам балета, отрабатывающим свои партии с утра и до ночи. Я приходил подготовленным, зная, как они все трудятся в поте лица. Если у кого-то не получалось, репетиция останавливалась. С начала декабря мы репетировали уже на сцене: утро-вечер. Между общими репетициями — еще у каждого с педагогом.
Репетировали все три состава по очереди. По театральным законам Игорь Цвирко танцевал только генеральную. С Артемом Овчаренко и Владом Лантратовым были совсем разные спектакли. Они — артисты, способные талантливо перевоплощаться.
Это спектакль вообще про артиста. Мы все много рассказывали о Нурееве, читали, и появилась даже любовь к этому человеку.
У меня сохранился целый том записок Кирилла, отдельная папка с замечаниями: где делать паузу, где действовать на собственное усмотрение, где слушать музыку. У нас была идеальная дисциплина: Кирилл просил только однажды, и все исполняли. Роль моя — с текстом еще и на английском и французском. Помогали и переводили профессионалы: Жанна Агалакова, корреспондент «Первого канала» в Нью-Йорке, американец Куинн, ставивший мне правильное произношение.
У меня — разные образы, всё первое отделение я на сцене. Четыре костюма, переодевания почти как у Райкина. Умение работников Большого помочь моментально переодеться за кулисами, среди актеров миманса, готовящихся к выходу, раздеть, одеть, и еще на все пуговицы застегнуть, вызывает подлинное восхищение. После спектакля я им отдал цветы.
Конечно, не обошлось и без небольших накладок. Был момент, когда артист балета, опуская из поддержки партнершу, случайно задел меня по лицу. Несколько раз во время спектакля отказывал микрофон. Но у нас миманс — человек 100, кордебалет. И не монтировщики, а артисты работают, иногда даже случайно сбивают решетками. Но это всё ерунда, когда видишь, что рядом — артисты балета с разорванными связками.
Спектакль научил уважать партнера, его труд. За кулисами же всё видно. Уважать оркестр, дирижера, композитора. И еще держать «покер фейс» — невозмутимое лицо при любых обстоятельствах, довести роль до конца так, как она поставлена.
Во время спектакля, выходя на эту историческую сцену, я чувствовал, как она всасывает энергию и отдает. Выходя, здоровался с кем-то, ощущая странный поток. Именно сцена Большого — особенная, непростая.