— Болото конкретно засасывает, — философски замечает Сергей Денисов, который работает на торфяниках уже четвертый десяток лет. — Я сугубо городской человек. Пошел на торфяную специальность, потому что легче поступить и стипендия большая. Приехал на болото, квартиру дали через год. Зарплата высокая, за два года на машину накопил. У меня тракторист 700 советских рублей получал! Думал, легко уйду с торфяников, они выматывают. Ловушка! Болото засосало на всю жизнь.
— Болотных людей болотные твари не трогают, — сообщает Сергей Денисов. — Торфяная промышленность погибла, когда пришла дешевая газификация. Газ — вот наш кровосос. Теперь газ многим не по карману, опомнились. Торф — это идеальное местное топливо. Машиностроительные заводы закрылись, добыча обанкротилась, месторождения заброшены, люди разбежались. Можно восстановить отрасль? Только не в этой жизни.
Мы говорим о промышленности, но подразумеваем пожары. Потому что работающая торфяная промышленность — это лучшее средство от пожаров на торфяниках.Брошенный дом может рухнуть, покинутый торфяник — загореться. Старожил болот показывает месторождение «Красный мох». К горизонту, как марсианские миражи, уходят бурые торфяные поля, у болот, словно дюны, поднимаются штабеля добытого торфа. Где таится огонь? При редком стечении факторов, когда начинаются сложные биохимические процессы, сами по себе могут возгореться штабеля сложенного торфа. Но это исключительное событие — вся Россия пожарами не покроется. Отчего горят осушенные торфяники? Жизнью доказано, что торфяник сам по себе вспыхнуть не может, внутри много воздуха и хороший теплообмен со средой. Пожары приносит человек — охотники, рыбаки, мародеры, которые режут брошенную технику. Если огонь пошел, тлеющие торфяники сложно потушить, потому что торф содержит битумы — соединения, которые отталкивают воду. Вода с битумов скатывается, как с горки. При тушении пожаров случается цирковой фокус — брандспойты бьют, а битум, прикинувшись торфом, лежит в луже и издевательски дымится. Забытые торфяные разработки опасны, но в 1990-х человек бежал из леса в экономическую свободу так быстро, что не провел обязательную рекультивацию, не затопил осушенные месторождения, не восстановил болота.
По колдобинам возвращаемся в село Ильинское. Созерцание болот привело меня в тягостное расположение духа, и я спрашиваю, работали ли на торфяных месторождениях женщины, ведь это адов труд. К разговору подключается глава поселения Сергей Кругликов, который называет себя «президентом, как в Израиле».
— Вы вглядывались в лица тверских женщин? — отвечает вопросом на вопрос президент.
— Скуластые, а почему? После войны, когда мужиков не было, на торф сотнями привозили женщин из Мордовии и Чувашии. Как они выжили, не представляю. Приходили с болот за сосновыми шишками, чтобы тюфяки набить. Мы этих женщин называли «торфушки». Многие остались в Твери. Черный торф намутил русскую кровь больше, чем Золотая Орда. Хотя деревня быстро вымирает, любой человек ко двору. Население в области падает на 1,5—3% в год. Надо возрождать местную промышленность, но сил нет. И мозгов не хватает.
Работников в деревне не осталось, мужики наперечет. На заводе трудятся бывший директор колхоза, которого уже нет, бывший директор совхоза, которого тоже нет, бывшие руководители торфопредприятия и льнозавода, которых след простыл. Люди немолодые, но, как комсомольцы, они увлеклись живым делом, которого в угасающей деревне не было со времен пришествия свободной экономики.
— Этому пеньку несколько тысяч лет, а мы его свеженьким нашли в торфе, — восторженно говорит мастер Геннадий Мокунин, извлекая из кучи древесины развесистую деревяшку, которую можно принять за болотную кикимору. — Торф — отличный консервант, археологи знают. Погибших летчиков времен войны в торфе неоднократно находили. Но это страшно — извлекают из торфа, и лицо сразу чернеет от кислорода.
— У торфа много лечебных свойств, — вступает в разговор директор завода Владимир Никитин. — Есть военные санпросветброшюры, как использовать торф для перевязки ран. С детства помню: порежешь палец — надо сунуть в торфяную жижу. Читал, что индейцы использовали торф для детских подгузников. В торфе можно хранить овощи и использовать в качестве сорбента и фильтра. Торф — это ведь молодой уголь.
Мы беседуем в узком вагончике, где нашлось место для компьютеров — производство торфа, добытого в дремучем болоте, поставлено на современную электронную ногу. Замечаю в углу над монитором икону. Налицо вечное философское противоречие между наукой и религией.
— Никак не могли наладить производство — аварии, пожары, взрывы, — объясняет Никитин. — Отчаялись — и пригласили местного батюшку. Он освятил завод — с тех пор нормально пошло. Не знаю, как объяснить. Нет, мистиком я не стал. Но я так хочу, чтобы производство наладилось, что готов на любые жертвы и молитвы.
Последнее откровение следует прокомментировать особо, ибо произнес его человек неординарный, если не сказать странный, для нынешних нравов. Никитин закончил Строгановку, служил в спецподразделении в Афганистане, делал спутники-шпионы в Зеленограде, дорос до главбуха оборонного завода, несколько лет работал в Германии, стал банкиром, обзавелся домом в Тверской области. Он уверен, что в России есть много уникальных изобретений, из-за которых хорошо изученные им немцы могут убить, чтобы не пустить на свой рынок. Даже марсианину ясно, что заводик в глухомани — сплошная головная боль. Зарплату себе московский банкир не назначил, что смешно, когда его люди мечтают о 15 тысячах. На доходы не рассчитывает, с кредиторами на ножах. Готов к банкротству, чтобы возродиться, но не умереть. Курит непрерывно и матерится по-черному, когда говорит о малом бизнесе в России. Я все пытался выяснить у Никитина, зачем ему, состоявшемуся и благополучному человеку, нужен жалкий заводик в медвежьем углу?
— Сам задавал себе этот вопрос не раз, особенно когда совсем плохо, — вздыхает последний торфяной магнат. — Вокруг лесть, откровенный обман, низость и подлость. Это просто убивает. Зачем же тогда? Конечно, это не деньги. Всех денег в могилу не унесешь. Не могу бросить людей, которые мне поверили. И еще есть дикое желание сделать красивый и понятный бизнес. Это как вырастить ребенка, дать ему хорошее воспитание и научить быть честным. Я прекрасно знаю, что бизнес у нас построен на коррупции. Но если торф все очищает, то, может быть, он и бизнес может очистить?
На обратной дороге я проехал сквозь города Кимры и Талдом, где граждане набирают воду из уличных колонок, а во дворах стоят туалеты с выгребными ямами. Увидел поворот на наукоград Дубну со знаменитым синхрофазотроном. Притормозил — не завернуть ли к академикам, не поговорить ли о нанотехнологиях? Но сердце почему-то не лежало.