Фильм не может в полной мере раскрыться без настоящего симфонического оркестра, потому что он дает грандиозную широту, — говорит народный артист России Сергей Скрипка. Он уверен: музыка изменяет масштаб того, что делает режиссер. 5 октября художественный руководитель и главный дирижер Российского государственного симфонического оркестра кинематографии отмечает 75-летний юбилей. По этому случаю в Концертном зале имени Чайковского состоится концерт. Но он приурочен к еще одному юбилею — 100 лет оркестру, которому народный артист отдал 47 лет. Накануне праздника «Известия» поговорили с Сергеем Скрипкой.
«Сначала в титрах дрессировщик собачки, кейтеринг, и где-то в конце вспоминают про оркестр»
— Мы сейчас застали репетицию оркестра. Над чем работали?
— Готовим песню для концертной программы. Угадали, что за произведение?
— Да, аранжировка интересная. А мотив похож на «Я еду за туманом». Подумала, что мелодию кто-то украл.
— Да половина музыки вообще краденая. У нас ведь всего семь нот. Очень трудно не украсть. Есть такие специалисты по воровству! Как говорил Геннадий Гладков, если музыка ни на что не похожа, она никому не нужна. Фраза парадоксальна, но это правда. Всё равно должна быть какая-то интонационная основа, которая ложится тебе на душу. А если слушателю ничего не понятно, это тупиковый путь развития музыки. Композитор срубил сук, на котором сидел, и публика от него отвернулась, потому что понять ничего невозможно.
— А ему кажется, что это новое слово в музыке?
— Как говорят русские люди, когда кажется, надо креститься. Они просто вовремя не перекрестились. Но это их дело. Во всяком случае, это не то магистральное развитие музыки, которое предполагалось бы.
— Когда говоришь — «Сергей Скрипка», люди родом из СССР реагируют так: «А он еще жив? Это же человек, с которым мы всю жизнь прожили. Фамилия знакомая с детства».
— Я не знал, что со всеми жил (смеется).
— Потому что включаешь телевизор, а в титрах «Сергей Скрипка». Это так быстро запоминается.
— Да, и раньше титры были большие. А вы заметили, где теперь оркестр? Сначала в титрах парикмахеры, потом дрессировщик собачки, кейтеринг, водители, и где-то в конце вспоминают про оркестр. А раньше дирижер был в начале. Говорухин меня всегда ставил в титрах рядышком, Урсуляк. Потому что они понимают значение дирижера для воплощения их идеи.
Как-то меня возле Мосфильма остановил гаишник. Начинает издалека: «Скажите, а ваш дедушка не работал в кино?» Я сразу представил, что будет дальше. Говорю: «Нет, не работал». — «А папа ваш не из кино?» Отвечаю: «Нет». — «Кто же это тогда Сергей Скрипка?» Потупив глаза говорю: «Это я». После этого он отдал честь и говорит: «Для меня большая честь вас остановить». Вот видите, какая полезная вещь — большие титры. А теперь остановят и не знают, кто ты такой. Безобразие (улыбается).
— А у вас есть ощущение, что вы что-то важное сделали для искусства?
— Есть, конечно. У меня было такое ощущение, когда в 1986 году я записал первую русскую ораторию «Минин и Пожарский» Степана Дегтярева с оркестром филармонии, с хором. Огромная работа! Так что я внес какую-то лепту. А потом понял, что это один из этапов. Будем дальше вносить свои лепты.
«Музыка — это составная часть фильма»
— Андрей Кончаловский говорил, что музыка в кино, как костыли. Она помогает режиссеру сделать фильм интересным?
— Если у режиссера что-то сломано, то это, конечно, помогает как костыли. Но понимающий знает, что музыка — это составная часть фильма. Это атмосфера, душа фильма, его объем. Музыка изменяет масштаб того, что делает режиссер. Фильм не может в полной мере раскрыться без настоящего симфонического оркестра, потому что он дает грандиозную широту. Некоторые режиссеры, которые никогда не слышали оркестр, такие тоже бывают, приходили к нам на репетиции и говорили: «Что это?». Отвечали: «Симфонический оркестр». Они были в шоке.
— А заказать оркестр для кино дорого?
— Что такое дорого? Три волоса в супе — это много, а на голове — мало. Если фильм стоит 80 млн, и ты потратишь 500–800 тыс. на оркестр, это дорого или нет? Они экономят, но актеру могут заплатить за съемочный день феноменальные суммы, сравнимые с бюджетом фильма. Считают, что без этого артиста не будет фильма. А то, что на монтаже они пообрезают у него все «крылышки» и «ножки», оставив только «тушку», — ничего страшного. Как говорил Козьма Прутков: «Специалист подобен флюсу: полнота его одностороння». И многие режиссеры, к сожалению, подобны этому флюсу.
— Кто может изменить положение?
— Раньше существовали музыкальные редакторы. Они восполняли недостатки музыкального воспитания. Фильму придавали завершенность. Режиссер доверял редактору, понимал, что он лучше знает.
Сейчас этих специалистов просто сократили «за ненадобностью». А раньше и литературные редакторы были. И тогда гуляла шутка, что, если слово аранжировщик в титрах написано без ошибок — это победа.
— Сергей Урсуляк снял шикарную картину — «Ликвидация». Музыка в ней — неотъемлемая часть.
— Наша работа.
— Но ведь в «Ликвидации» звучит та же музыка, что и в грандиозной картине «Статский советник». Зачем режиссер взял столь запоминающийся мотив, который в своей картине уже использовал Филипп Янковский?
— Ну не совсем та же музыка, но очень много общего. Стиль композитора Энри Лолашвили для оформления этих фильмов очень похож. Честно говоря, я боюсь, что меня побьет Сергей Владимирович за это, но он просто попросил: «Мне нужна такая музыка, как в «Статском советнике». И она появилась в «Ликвидации». У него еще много фильмов, где вы эту же музыку услышите. Но вот стилистика у него другая. Буквально две-три ноты и мелодия Лолашвили мгновенно узнается. Мне очень нравится его музыка.
«Поставьте любую музыку, она будет годиться для эротики»
— Как вы относитесь к тому, что сейчас музыку может написать искусственный интеллект?
— Понимаете, мы никуда не денемся от этого прогресса. Просто когда он заведет в тупик, тогда начнут вспоминать о том, что, оказывается, раньше музыку писали люди. Вот что меня волнует — почему сейчас исчез оркестр из кино? Потому что на синтезаторе это сделать в разы дешевле. И эта «образованность» режиссеров, которые не понимают разницы между живым оркестром и этой заменой, как плохие протезы, как поцелуй через стекло.
— Остались ли у нас режиссеры, которые без оркестра не могут?
— Остались. Но их немного. Могу по пальцам одной руки пересчитать. Во-первых, Никита Михалков, во-вторых, Сергей Урсуляк, в-третьих, это Александр Прошкин. Тот же Кончаловский. Андрей Сергеевич вообще человек музыкальный. Он заканчивал консерваторию. Кстати, поэтому с ним и тяжело. Начинается разговор про басы и еще что-то. Не его эта работа. Есть композиторы для этого. Потом, был Георгий Данелия. Он не знал нот, но был музыкален до безумия. Он доводил до белого каления всех: и композитора, и дирижера, и оркестр. Но добивался того, что ему нужно было. Он чувствует, как должно быть, но озвучить трудно. Тут надо было быть еще немного переводчиком, толмачом с птичьего, на котором режиссер изъясняется, на музыкальный.
— А вам это удается?
— Опыт некоторый есть. Вы знаете, сейчас есть такие музыкальные библиотеки, в которых готовые варианты на лирические эпизоды, на пробег. Всё есть, все готово.
— И на эротику?
— Господи, поставьте любую музыку, она будет годиться для эротики. Есть старый анекдот. К эротической фотографии надо сделать подпись. Возьмите газету и любой заголовок подойдет. «Победитель соцсоревнований», ну и так далее. Признаться, нам пока таких фильмов не предлагали.
— Оркестру кинематографии исполняется 100 лет. Вы в нем сколько работаете?
— Я здесь с 1977 года, 47 лет.
— Дирижер всегда спиной к залу. Вам никогда не хотелось развернуть оркестр и быть к залу лицом?
— Это нескромно. Потому что, когда ты стоишь на виду и размахиваешь руками, то не на оркестр смотрят, а на дирижера. 30 лет назад семилетняя девочка нарисовала меня со спины. Видите рисунок на стене? Один к одному. Я сам поразился. Видите, там еще маленькая лысина? (Смеется.)
«Дирижер обязан выглядеть достойно»
— Маэстро Владимир Федосеев говорил, что дирижер должен быть красивым. У вас были такие требования к себе?
— У меня тоже такие требования, а как же. Я считаю, что дирижер обязан выглядеть достойно. Потому что, если дирижер приходит на представление, а оркестр в шортах или шнурки в обуви яркого цвета, или солистка выходит в рваных джинсах и босиком, это вообще к искусству не имеет никакого отношения.
У меня свои консервативные взгляды, но я считаю, что нельзя завтракать и обедать на своем рабочем месте. Ты пришел служить, музыка — это служение. Это всё равно как если батюшка развернет бутерброд на проповеди. Раньше в Большом театре, когда еще великие старики были живы, всем молодым это правило передавали. Потом всех стариков уволили, омолодили оркестры. И традиции потерялись.
— Искусство вообще про деньги?
— Высокое искусство не про деньги. Деньги может приносить только попса. Но попса — это то искусство, которое стоит на уровне зрителя. Оно не поднимает его выше.
— У вас в послужном списке — более тысячи фильмов. Какие вы выделяете?
— Это очень сложный вопрос. Первый мой фильм — «В зоне особого внимания» с красивой музыкой Марка Минкова. Картина про десантников, с замечательным кастингом — Михай Волонтир и Борис Галкин. Второй фильм — «Мой ласковый и нежный зверь». Там звучит музыка Евгения Доги. Я горжусь тем, что облагородил подземные переходы. И теперь там есть что играть.
Есть еще фильмы «Цыган» и «Возвращение Будулая», мелодии из которых знают все. А еще есть такая картина «Право первой подписи». Мы делали ее с композитором Андреем Петровым. И, конечно, «Гараж» Эльдара Рязанова, «Осенний марафон» — первая моя картина с Данелией. А еще «За спичками», работа с Гайдаем. Потом «Спортлото-82». Много-много фильмов, которые я очень люблю.
— А был ли такой фильм, который заставил вас пожалеть о том, что не работали на нем?
— Два. Еще маленьким был, не успел (смеется). «Обыкновенное чудо» и «Укрощение огня». До сих пор играю эту музыку и думаю, какая жалость, что я поздно пришел в оркестр.
«Великие ученые обязательно ходили слушать оркестр»
— Вам посчастливилось работать с Эдуардом Артемьевым?
— С Артемьевым я работал практически на всех его картинах. Именно нам Эдуард Николаевич доверил исполнить его «Реквием». А вскоре он умер. И сейчас мы записали это его последнее произведение. Скоро «Реквием» будет выпущен на дисках. У нас были очень дружеские отношения.
— В чем уникальность этого композитора?
— Есть такое понятие — талант. Что это такое? Его никто никогда не сможет словами описать. Этот человек просто лучится тем, что в нем есть. Ты начнешь только играть Артемьева, и всё, уже не можешь оторваться. Вся его музыка потрясающа! А «Раба любви» Никиты Михалкова — это же вершина! С ума сойти можно, как же это красиво! А «Утомленные солнцем» Артемьева можно слушать без конца. Музыка — единственный инструмент для тонкой настройки мозга.
Можете называть это лечебным, психотерапевтическим воздействием на человека, но через музыкальную гармонию мы себя оплодотворяем — наши мысли, сознание. И тогда ученый совершает открытие и думает, откуда мне это пришло? А просто это сделал Моцарт. Он помог. Великие ученые обязательно ходили слушать оркестр. Многие музицировали сами.
— Как вы отнеслись к тому, что сейчас некоторые музыканты уехали из страны?
— Вспомните, такое уже было. Рахманинов уехал из России за рубеж, и это не принесло ему счастья. Его русская душа не нашла там покоя. И до конца жизни его очень угнетало то, что он покинул Родину. А премьер Большого театра Александр Годунов? Он так толком и не пристроился в США. Снялся в кино в роли русского бандита, ну и дальше что? Да и Михаил Барышников, оставшийся за границей раньше, говорят, не дал ему дороги.
Сейчас многие поддались первому эмоциональному порыву. Думаю, это совершенно неправильно. Нельзя кидаться, жизнь ломать. Надо сначала разобраться в ситуации. Во всяком случае, я этих людей и не осуждаю, и не одобряю. Может, мозги встанут на место. У каждого свой выбор.
— А если они «переобуются» и вернутся?
— Не думаю. Во-первых, кто их примет? Мне этих людей жалко. Многие из них совершили огромную глупость. Потому что, прежде всего, нужно любить свою страну.
«Я верю прежде всего в разум»
— Вам исполняется 75. А на сколько вы себя ощущаете?
— Я всегда сам себе говорю, что мне 45.
— Вас можно удивить подарком?
— Меня уже ничем не удивишь. Вот сейчас все мучаются, что мне подарить к 75-летию. А ничего мне не надо.
— А какой самый неожиданный подарок вам дарили?
— Мобильный телефон. Помню, было такое время, когда это было пределом мечтаний.
— Когда они были большие?
— Нет. Когда они были большие, трубка с чемоданом, мой приятель принес мне его похвастать. Это было что-то. Я набрал себе же на домашний телефон, и он у меня зазвонил. Представил себе этот путь сигнала на спутник, потом обратно на АТС, и мне стало плохо (улыбается). Я взял телефон в руки и захотел пойти надеть малиновый пиджак и золотую цепь. Потому что, когда взял его в руки, понял, что мой облик не соответствует.
— Вы бы могли так одеться?
— Пока ты еще молод, хочется что-нибудь эдакое. Конечно, мне не хотелось розовые или зеленые волосы, серьгу. Этого не было. Я и сейчас не могу это спокойно видеть. Но однажды на премьеру фильма «Симфония экрана» о нашем оркестре я пришел в оранжевых штанах. И мне понравилось (смеется).
— Вас все устраивает в своей жизни? У вас нет страха смерти?
— Пока нет. Знаете, когда что-то такое ноет серьезно, то начинаешь думать. А когда оно не ноет...
— И вы не ноете.
— Стараюсь не ныть. Если кто-то и слышит что-то от меня, то только моя жена. Я тот, кто тщательно оценивает, полупустой стакан или полуполный.
Никогда не бывает идеально белого, идеально черного. Потому что всегда есть какие-то обстоятельства. Я очень не люблю, когда рассказывают подробности личной жизни. Я знаю, что это великий человек, и достаточно. Но нет. Говорят, со сколькими он спал, какой был ориентации. Да не нужно мне это знать. И никому не нужно. Это личная жизнь. Как говорил Христос — кто без греха, бросьте в нее камень.
— А вы ходите в храм?
— Честно говоря, я — советский человек, не воцерковленный.
— А вы в кого верите?
— Я верю прежде всего в разум. Все-таки недаром он нам дан. И когда начинают говорить, что жизнь бессмысленна, это неправда. Взгляд пессимиста. Жизнь имеет смысл, она должна развиваться, улучшаться. Только тогда общество не развалится, и только тогда планета не погибнет. А иначе — всё.