Критическая ситуация на Запорожской АЭС — это не теоретическая, а вполне реальная угроза, заявил глава МАГАТЭ Рафаэль Гросси в интервью «Известиям». При этом агентство не может возложить ответственность ни на одну из сторон, пока «нет доказательств, достаточных для проведения независимой оценки», — в первую очередь ее затрудняют атаки беспилотников. По мнению Гросси, хранилище ядерных отходов на станции даже более уязвимо, чем реакторы. Глава МАГАТЭ назвал важной возможность вести диалог с Владимиром Путиным в контексте продолжающегося конфликта. О неочевидных опасностях на ЗАЭС, рисках ее перезапуска и ядерных программах Ирана и КНДР — в эксклюзивном интервью главы МАГАТЭ «Известиям».
«Это не теоретическая угроза, а вполне реальная»
— Во время своего выступления на Совете управляющих МАГАТЭ вы упомянули, что на Запорожской атомной электростанции были нарушены все семь столпов безопасности МАГАТЭ. Насколько это опасно для работы станции?
— На этой территории продолжается вооруженный конфликт, и этот район, в частности, всё еще в зоне боевых действий. Я видел это своими глазами, так же как и мои инспекторы и эксперты: они видят и слышат всё это, а иногда даже сами оказываются под ударом. Было бы правильнее сказать, что в определенный момент эти столпы, то есть базовые вещи, которые необходимо соблюдать для обеспечения работы любой АЭС в нормальном режиме, нарушены или поставлены под угрозу.
Я не вижу, чтобы текущая ситуация перешла в стабильную стадию, пока мы сами в контексте конфликта не окажемся в более стабильных обстоятельствах — я имею в виду окончательный мир, или прекращение огня, или что угодно, что значительно понизит интенсивность военных действий.
— При каких обстоятельствах ситуация будет считаться критической?
— Здесь необходимо провести некую грань. Я думаю, что самая явная опасность — это прямая физическая атака, например артобстрел или удары беспилотников по АЭС, как уже было. Но есть и другие, менее очевидные опасности, или, по крайней мере, менее очевидные для широкой общественности, которые связаны, например, с прекращением внешнего электроснабжения: у вас пропадает электричество, отключается функция аварийного охлаждения, но это не значит, что немедленно произойдет авария, потому что станция все-таки оснащена аварийными генераторами, но это уже последний рубеж обороны. Эти аварийные генераторы заправляются газом, бензином и прочим, и когда это топливо заканчивается, возникает затруднительная ситуация. И ни один оператор, ни один регулятор не хотел бы оказаться в таких условиях даже в зоне расположения аварийных дизельных генераторов.
Так что это уже проблематично, потому что от этого зависит последняя линия защиты. И подобное происходило уже девять раз, кажется, начиная с 2022 года. Это не теоретическая угроза, а вполне реальная.
— Есть ли последствия для местных жителей и прилегающей инфраструктуры?
— Это, безусловно, сказалось. Многие люди покинули свои дома. Я думаю, в Энергодаре, где проживали тысячи человек, население стало намного меньше. Это первое прямое последствие. Затем — эксплуатация самой станции, которая сейчас работает в очень специфическом режиме shutdown, то есть когда реактор не вырабатывает никакой электроэнергии, никакой мощности. Иногда он работает в пониженном, но необходимом режиме мощности.
«Я буду сообщать Совбезу ООН и Совету управляющих МАГАТЭ о том, что происходит»
— Вы ранее упоминали, что МАГАТЭ назовет виновных в обстреле Запорожской АЭС, если будут неопровержимые доказательства. Какие доказательства можно считать неопровержимыми или, другими словами, каких доказательств сейчас не хватает?
— Это очень сложный вопрос, и ваши коллеги в Нью-Йорке, когда я был на заседании Совбеза ООН, или здесь, в Вене, всегда спрашивают меня об этом. Мы сейчас в такой ситуации, как говорится в старой поговорке: «Вы называете грех, но не грешника». А мы не можем назвать грешника, потому что нам как инспекции прежде чем показывать на кого-то пальцем, нужно сначала четко определить источник проблемы и его происхождение. И если бы у нас была такая информация, мы смогли бы провести независимую оценку. Не забывайте, мы — независимая инспекция. Так что, если бы представители Российской Федерации или Украины приехали к нам и предоставили какую-либо информацию, мы бы, разумеется, выразили благодарность, только вот сначала я должен увидеть всё сам. В противном случае я работаю не так, как того ждут от независимой организации.
Вести такую работу очень сложно, если речь идет об атаках беспилотников. У них бывает траектория, которая, особенно на линии фронта, может проходить с контролируемой Россией территории до Украины и вокруг нее. И в этом контексте обломки — тоже улики. Иногда это отдельные предметы вооружения — возможно, даже самодельного, — которые нельзя однозначно отнести к ВС РФ или ВСУ.
Мы сразу же, особенно после таких событий, как атаки 7 апреля (когда ВСУ произвели беспрецедентную серию атак по ЗАЭС, в результате чего были ранены три человека.— «Известия»), очень отчетливо и максимально открыто сообщаем об этих происшествиях, придаем им самую широкую огласку, и я сразу же связываюсь с властями обеих стран, сообщая о том, что я знаю, и выражаю обеспокоенность по поводу произошедшего.
— Предположим, вы поняли, какая сторона несет ответственность за обстрел. Какие санкции в отношении этой стороны может ввести МАГАТЭ?
— МАГАТЭ само по себе не может ввести санкции. Что мы могли бы сделать, так это проинформировать международное сообщество, в том числе Совбез ООН. Напомню, в мае прошлого года, участвуя в заседании Совбеза, я сформулировал пять конкретных принципов. В основном это не стрелять по АЭС, не милитаризировать ее и так далее. И там есть одно конкретное положение о том, что МАГАТЭ должно следить за этим. Так что у меня есть своего рода мандат, довольно-таки необычный, но такой, который предусматривает информирование. Поэтому я буду сообщать Совбезу ООН и Совету управляющих МАГАТЭ о том, что происходит. И тогда, конечно, дело за ними.
— Насколько известно, МАГАТЭ особенно обеспокоено безопасностью хранилища ядерных отходов на ЗАЭС. Рассматриваете ли вы усиление его защиты?
—- На станции приняты необходимые меры, но я лично обеспокоен тем, что эта зона даже более уязвима, чем реакторы. У реакторов есть купола, корпуса, у них невероятная степень защиты. А если говорить о резервуарах или цехах, где может храниться отработанное или свежее топливо, то в обоих случаях это вызывает беспокойство.
«Очень важно, что периодически я могу поговорить с президентом Путиным»
— На встрече с главой «Росатома» Алексеем Лихачевым в мае этого года вы обсуждали, в частности, возможность перезапуска ЗАЭС. Каковы основные риски в случае перезапуска?
— Я бы сказал, что мы пришли к согласию по данному вопросу. Для меня важно, что господин Лихачев разделяет мнение о том, что в нынешних условиях перезапускать АЭС нецелесообразно, потому что при этом повышается температура реактора и происходят реакции деления. Поэтому, если будет нарушена физическая целостность станции, вероятность аварии и радиологических последствий будут выше, чем в текущем режиме приостановки работы. Вот почему я считаю, что в этом плане всё сложилось хорошо, и речь не о том, что я убедил его или, наоборот, он убедил меня, — просто наши взгляды совпадают, ведь было бы действительно неразумно сейчас переходить к перезапуску.
В то же время я напоминаю, что российские власти не собираются отказываться от этого плана. Поэтому для меня вопрос о перезапуске остается открытым: будет ли он и на каких условиях? Так что я бы сказал, что это актуальный пункт нашей общей повестки.
— Вы довольно часто проводите рабочие встречи с Лихачевым. Удалось обсудить какой-то конкретный план действий на будущее?
— Наши регулярные встречи незаменимы, потому что есть много вещей, которые нам нужно обсудить. Один из важных моментов, которые мы наблюдаем в этом досадном конфликте, заключается в том, что, к сожалению, международные институты, за исключением МАГАТЭ, не смогли поддержать конструктивный диалог с обеими сторонами, а я очень хочу сохранить его. Потому что, независимо от нашей позиции по факторам, лежащим в основе конфликта, наша миссия — обеспечить безопасность всех объектов в мире, включая Запорожье, и вести разговор с теми, с кем это необходимо. Естественно, это РФ и Украина.
Сделать это непросто, так как у этих двух стран совершенно разные взгляды на происходящее и абсолютно на все вопросы, начиная от права собственности и заканчивая будущим. И мне придется приложить очень точечные усилия, чтобы попытаться отделить эти внешние факторы, которые нельзя игнорировать, и сконцентрироваться на технических аспектах. Но это важно, и поэтому мы поддерживаем этот диалог. Очень важно, что периодически я могу поговорить с президентом Путиным, потому что очевидно, что я не могу встречаться с ним каждый месяц. Я очень часто встречаюсь с господином Лихачевым и другими. И в то же время с президентом Владимиром Зеленским и министром иностранных дел — со всеми, кто должен понимать, что мы делаем и что нам от них нужно.
— Вы на самом деле довольны уровнем сотрудничества России и МАГАТЭ относительно конфликта на Украине и в целом работы атомных станций?
— Необходимо разделять два этих момента. Первый — это вообще сотрудничество с РФ. Россия — ведущая ядерная держава. «Росатом» — поставщик номер один в мире. Как мы уже говорили, «Росатом» присутствует даже в тех странах, которые вводят антироссийские санкции и которые явно занимают другую сторону конфликта. Несмотря на все эти трудности, Россия участвовала в создании ядерного порядка, страна — одна из основателей.
Само собой разумеется, что это сотрудничество прочное и будет продолжаться. Что касается ситуации на Украине, то это очень деликатный вопрос. Я могу сказать, что мы подходим к нему со взаимным уважением и профессионализмом. И это очень важно.
— Перейдем к иной международной повестке по ядерной тематике. В середине мая Джо Байден подписал закон, запрещающий импорт российского урана. В то же время, по данным минэнерго США, Россия поставляет около четверти необходимого Штатам урана и занимает первое место среди импортеров. Как запрет повлияет на мировой рынок урана в следующем году?
— Сразу он, конечно, не повлияет. Мне часто задают этот вопрос. Естественно, в ход идут санкции как инструмент давления. Но я не берусь судить, насколько они хороши или плохи. Но они есть.
Структура международной цепочки поставок в значительной степени включает Россию. Не только США. Здесь, в Европе, много водо-водяных реакторов, которые зависят от российского топлива и услуг, необходимых для дальнейшего обслуживания: я говорю о странах Восточной Европы, где очень высок процент использования ядерной энергии — 30–40%. И этим странам просто необходимо, чтобы реакторы работали исправно.
Я знаю, что в США пытаются укрепить и стимулировать местное производство. Это их суверенное решение, у них есть право на это. Посмотрим, что из этого выйдет. Но думаю, что эти меры были приняты за рядом исключений и оговорок. А это значит, что они понимают нереалистичность этих мер в нынешних условиях рынка.
«Была проведена очень кропотливая работа при содействии авторитетных российских экспертов»
— Актуальной повесткой остается сброс радиоактивной воды с АЭС «Фукусима». Он идет в соответствии с планом безопасности, согласованным с Управлением по ядерному регулированию Японии. Но насколько этот план соответствует стандартам МАГАТЭ и какие экологические риски сохраняются после сброса очищенной радиоактивной воды?
— Когда Япония разработала план по утилизации этой воды, они показали его нам и попросила провести оценку, что мы и сделали. На это ушло два года. Была проведена очень кропотливая работа, и не только техническими экспертами МАГАТЭ, но и при содействии очень авторитетных российских экспертов. Я считаю очень важным привлекать к работе лучших, когда дело касается защиты окружающей среды и вопросов ядерной безопасности. В результате мы пришли к выводу, что при проведении работ в соответствии с представленным планом всё будет в рамках международных стандартов безопасности.
Но я принял и дополнительные меры. Я сказал японским коллегам, что важно позволить МАГАТЭ провести независимую оценку воды до сброса, во время, после, а также оценку осадочных отложений и рыбы. И мы делаем это. И все шесть партий воды сброшены под контролем. Пока нет каких-либо экологических проблем, а уровень трития — единственного радионуклида, от которого система не может очистить воду, — остается чрезвычайно низким, ниже регистрируемых на АЭС. Но мы знаем, что есть опасения по этому поводу.
Я посетил много стран, начиная с Китая и Республики Корея и заканчивая небольшими островными государствами в Тихом океане, где выражали огромное беспокойство по поводу влияния сброса воды на окружающую среду. Уверяю вас, я активно поддерживаю связь со всеми, чтобы попытаться развеять любые опасения, если таковые возникнут. Я отношусь к этому очень серьезно.
«Я считаю, что нам необходимо возобновить сотрудничество с КНДР»
— Еще одна актуальная тема — КНДР, которая продолжает развивать свою ядерную программу, несмотря на резолюции ООН и санкции. Как вы оцениваете нынешний ядерный потенциал Северной Кореи?
— Конечно, это большое разочарование, потому что я считаю, что мы как международное сообщество потерпели неудачу в сдерживании КНДР в сфере ядерного оружия. Было много попыток. И Россия принимала участие во многих таких процессах, причем вместе с другими странами. Но эти усилия не принесли результатов.
И вот в 2006 году КНДР испытала ядерное оружие, и теперь это страна с ядерным оружием. Стоит отметить, что единственными законными обладателями ядерного оружия официально считаются только пять постоянных членов Совбеза ООН в соответствии с Договором о нераспространении ядерного оружия, депозитарием которого является Россия. Таким образом, в вашей стране был создан порядок, который мы охраняем. И этот процесс продолжается. Однако напряженность в отношениях с международным сообществом ни на что не повлияла, потому что теперь у КНДР есть очень большой арсенал. Предпринимаются попытки что-то с этим сделать, но пока это очень сложно.
Я считаю, что нам необходимо возобновить сотрудничество с КНДР. Переписать историю невозможно. Получилось как получилось. Но я надеюсь, что мы сможем возобновить связи с КНДР, например, в области ядерной безопасности. У страны очень амбициозная ядерная программа, включающая производство топлива, переработку урана, регенерацию, ядерные реакторы. И я говорю не о ядерном оружии, а об огромном количестве ядерных объектов, единственных в мире, за которыми не ведется наблюдение.
Так что никто — ни мы в МАГАТЭ, ни соседние страны, включая Россию и Китай, — никто не знает, соблюдаются ли минимальные стандарты безопасности. Я начинаю продвигать идею о том, чтобы попытаться взглянуть в будущее свежим взглядом, не забывая о том, что у них есть ядерная программа, которая идет вразрез с резолюциями Совбеза ООН. Возможно, придется обратить внимание на практические моменты, которые также важны.
«МАГАТЭ не придерживается антииранского курса»
— Еще один вопрос, вызывающий беспокойство. Как вы оцениваете ситуацию вокруг ядерной программы Ирана? Есть ли шансы на возобновление ядерной сделки?
— Я думаю, нам нужно вернуться к дипломатии. У нас был СВПД, сейчас он существует только на бумаге и ничего не значит. Никто его не применяет, никто его не соблюдает. Были попытки возродить его здесь, в Вене. Но, к сожалению, хотя они и были относительно близки к успеху, они провалились по неизвестным мне причинам, потому что я не участвовал в процессе. И неудивительно, что стороны взаимно обвиняют друг друга в провале — в основном это США и Иран.
И я продолжаю говорить своим иранским коллегам, что мы должны обеспечить агентству хотя бы минимальный доступ, чтобы помочь вернуться ко второй версии СВПД или любому другому соглашению. Мы не должны повторить сценарий с КНДР, когда все усилия и переговоры в течение десятков лет оказались напрасны.
Я думаю, это наша общая ответственность. И Россия играет очень важную роль в этой дипломатии, пытаясь удержать иранскую программу в предсказуемых и мирных рамках. Но опять же, всё нужно контролировать. Если мы не сможем всё проверить, мы не можем дать гарантии, которых ждет от нас международное сообщество.
— А сейчас МАГАТЭ удовлетворено уровнем доступа к иранским ядерным объектам или есть какие-то проблемы?
— Проблемы есть, буду с вами откровенен. Мы действительно сотрудничаем с Ираном. Я этого не отрицаю. Это важно для инспекции. Мои иранские коллеги часто говорят, что Иран — сама инспектируемая страна в мире. Что ж, это так, и не без причины. Но этого мало. С момента подписания соглашения в 2015 году их программа значительно расширилась. Они способны производить центрифуги последнего поколения, строят новые объекты и еще много чего. Я говорю им, что они должны признать тот факт, что на международном уровне к ним нет полного доверия. Мир сомневается. Поэтому мы должны и хотим помочь.
МАГАТЭ не придерживается антииранского курса. Мы не говорим, что Иран не должен использовать свои технологические навыки и возможности. Вовсе нет. Мы лишь говорим о том, что необходимый доступ к объектам принесет пользу обеим сторонам.