Он может выглядеть в кадре на 30 лет моложе, но никому не раскроет секрета, как ему это удается. Когда-то Владимир Гостюхин работал в театре рабочим сцены, а потом за две репетиции срочно ввелся на главную роль в спектакле. Сегодня зритель всего постсоветского пространства воспринимает его как «хорошего русского мужика», но в новом сериале «Крутые меры» он играет криминального авторитета. Накануне премьеры шоу на РЕН ТВ (16 апреля) народный артист Белоруссии рассказал «Известиям», почему он согласился на такой образ, чем ему не нравится современное кино, что может быть хуже «Тройного одеколона» и зачем однажды он обложил матом итальянского продюсера.
«В 90-х пришли беспредельщики. С ними ребята старой закалки в фильме расправляются»
— В сериале «Крутые меры» вы сыграли крестного отца. Чем вас привлек криминальный авторитет Князь?
— Когда я прочитал сценарий, мне эта роль понравилась. Такие характеры выпадают из моего привычного актерского контекста. Я обычно играю хороших русских мужиков, и у зрителя уже сложился такой взгляд на меня. Но иногда я стараюсь преодолевать этот стереотип.
В «Крутых мерах» я определил своего героя как зверя. Это такой одинокий волк. И притом он — вожак стаи. Главарь, крестный отец. Он не беспредельщик. Живет по понятиям. Но судьба его наказывает. Потому что он эти понятия нарушил. Стал на себя работать, а не на воровскую малину. Я считаю, что в любом деле, если человек провозглашает одни принципы, а поступает по другим, судьба его накажет.
— То есть жадность фраера сгубила?
— Сгубила. В его блатном мире он нарушил законы, за что и поплатился. Вся воровская верхушка вообще жила по понятиям. В 1990-х пришли беспредельщики. С ними ребята старой закалки в фильме расправляются.
Я пытался понять Князя, выделить его из всей этой компании. За ним я увидел биографию. Мне было интересно работать. Я видел в жизни таких Князей. Даже попадал в их среду. Они привлекали меня. У нас в Минске ресторанчик был, где авторитеты собирались. Как-то, проходя мимо, они увидели меня и пригласили присесть к ним на летней веранде, винца выпить, поговорить. Я их попытался прощупать. Говорю: «Ребята, ну сейчас ваше время». А они: «Купить можно любого. Надо — и милицию купим. Все падки на деньги». Когда я работал над ролью, вспоминал этих персонажей.
Мне на съемках все очень помогали. Я видел к себе интерес. Получил удовольствие от этой работы. Это детективный криминальный блокбастер. Он крепко скроен. Интригующий, захватывающий сюжет. В фильме снялись хорошие актеры. Ну и я такой — старичок советской закваски (улыбается).
— Ну, тоже скажете! Какой вы старичок?
— В фильме есть сцена, где я молодой, лет 20–30 мне. Я сыграл ее сам. Выгляжу в кадре на 30 лет моложе.
— Хороший грим?
— Я рассказал секрет гримерам, оператору, как это сделать.
— Расскажите нам!
— Нет. Это тайна.
— У вас есть секрет, как без пластики стать моложе, и вы не хотите им поделиться?
— Во-первых, я играю по-другому. Наполняю героя другими эмоциями. И он у меня иначе существует, двигается, разговаривает.
— Вам для этого надо мысленно перенестись во времени назад?
— Конечно. Это внутренняя перестройка моего актерского механизма. Я характерный артист. У меня нет ни одной похожей роли. А их у меня 140. Это моя школа — то, чему научился за годы.
— Вы сами пришли к этой мысли или вас так учили педагоги?
— Педагоги у нас в ГИТИСе были прекрасные. Я мог бы играть героев. Потому что — фактура была, голос, крепкий я был, статный. Но учителя угадали во мне характерность. Дали главные роли в двух дипломных спектаклях. Противоположные характеры у героев. Один — тургеневский дворянин. А другой — горьковский купец.
— По мастерству пятерка была?
— Тройка.
— Почему?
— Потому что сорвал дипломный спектакль. Я тогда подпольно снимался в фильме Марлена Хуциева «Был месяц май». Выдающийся мастер, удивительный человек. Чтобы меня не застукали педагоги, даже попросил Хуциева не вставлять в титры мою фамилию. И вот закончились съемки в Кишиневе, но случилась нелетная погода. А у меня спектакль. На него приглашены «купцы», так называли режиссеров. Звоню, притворяясь другом Гостюхина, мол, лежит товарищ с температурой 40, чуть не помирает. Не может приехать на спектакль. Просит извиниться.
Декан факультета всё равно догадалась, что я снимался. Не поверила в липовый бюллетень. Хотели меня вообще выгонять. Но дали доучиться и поставили тройку по мастерству. Хотя я шел на пятерку.
Много чего было в жизни в моей. Разного насмотрелся, наигрался. И сейчас пока отказываюсь от съемок. Потому что в современном кино невозможно работать.
— А что вас не устраивает?
— Меня не устраивает специфика работы. На некоторых картинах 12–16-часовые смены — это не творчество, а каторга. Когда за одну смену надо сыграть 13 сцен. В советское время максимум две в день можно было снять. А чаще одну. Это было творчество.
— Поэтому верили актерам?
— Да, поэтому советские картины лучшие. Вспомните, как там в кадре существуют артисты. Недавно смотрел ТВ и попал на «Войну и мир» Бондарчука. Оторваться не мог! Хотя видел раз пятнадцать. Я наслаждался, как молча существуют артисты. Я чувствую, что думает Лановой в кадре. Какой интересный Ефремов. Совершенно неподражаемый Кторов. Все они убедительны, на экране мы видим аристократов. А ведь актеры вовсе не дворяне. Настолько это проработано режиссером с артистами.
А сейчас — «давайте что-нибудь такое порезвее, попроще, потупее. Аха-ха, хи-хи-хи». Раньше, чтобы сыграть, например, Екатерину Великую, Светлана Крючкова себя должна была себя готовить к роли. И ее фильм остался в памяти. А сейчас ходят молоденькие, хорошо наряженные, неплохо снятые. Что-то бормочут, изображают какие-то страстишки. И вдруг в кадре появляется Сергей Шакуров. Всё меняется сразу. Ты начинаешь за ним следить. Боже! Я понимаю, про кого и про что он работает. Вот разница!
Мы всё можем. Ивана Грозного — пожалуйста, Годунова, Шаляпина, Гурченко… Боже мой, бедная Люся. Слава Богу, что она не видела этого.
«Мы с Борей Плотниковым в «Восхождении» теряли сознание на съемках»
— Вы вспомнили лихие 1990-е, когда любого можно было купить. А вас никогда никто не пытался купить?
— В конце 1980-х уговаривали стать партийным. Я отказался. Потому что не верил уже в ту партию. Тогда ее рассматривали как способ двинуться по карьерной лестнице. За мной тоже ходили. Меня в КГБ тягали. Ну, всякое было.
И в кино меня пытались купить. В 1990-е годы итальянский продюсер предлагал одну из главных ролей. Отрицательных. В фильме его звали «Славянин». Подонок, подлец, мерзость, грязь. Всё, что паскудное может быть в человеке, собрано в этом герое. Но предлагали очень хорошие деньги. Когда назвали сумму, я удивился.
Меня соединили с итальянцем. И я матом обложил его по телефону.
А лет десять назад получаю сценарий из Америки. Бредятина редкая. И тоже хорошие деньги. История про Белоруссию и Россию. Наши страны с дерьмом смешивали: будто два союзных государства в какой-то яме существуют. Вокруг монстры и просто клоака. Естественно, я отказался.
— А ведь ваша карьера в кино когда-то началась именно с плохих парней. В «Хождении по мукам» вы играли анархиста. И там вас заметили агенты Ларисы Шепитько. После чего пригласили на главную роль в фильм «Восхождение».
— Да. Лариса не видела меня. Василий Макарович Шукшин посмотрел материал, поскольку его супруга Лидия снималась в «Хождении по мукам». И ему понравилось, как я там работаю. Он рассказал кому-то. Так обо мне узнала Лариса Шепитько.
Сниматься у нее — подарок судьбы. Господь меня наградил за годы испытаний. Я работал в Театре Советской Армии рабочим сцены, мебельщиком-реквизитором. А потом вдруг заболел артист, и я за две репетиции срочно ввелся на главную роль в спектакль «Неизвестный солдат». Всё благодаря режиссеру Борису Морозову. Мы учились вместе. Он подумал, что я надломлюсь когда-нибудь без ролей.
— Вы могли утратить веру в себя?
— Ждал, верил. И оно произошло. Второй режиссер с «Хождения по мукам» пришла на тот спектакль, увидела меня. Утвердили на роль Красильникова. Оттуда уже слух пошел. Попал к Ларисе. Конечно, эта работа знаковая. Господь сказал: «На. Вот сделаешь это, посмотрим». И я себе сказал: «Умру, но сделаю». Мы с Борей Плотниковым в «Восхождении» теряли сознание на съемках, всякое было. Лариса Шепитько четыре года шла к этой работе. Вы понимаете? Сейчас такого нет. Для нее это был высокодуховный акт, художественное прозрение.
Тогда «Восхождение» был под особым приглядом Госкино. Потому, что это новая история для советского кинематографа. А потом вдруг международное признание: «Золотой медведь» в Берлине, главный приз в Сан-Франциско, в Сопоте...
— На вас обрушилась слава?
— Я не проснулся знаменитым. Кино Ларисы массового зрительского успеха не имело, оно тяжелое, трудное для восприятия. Там надо думать, сопереживать. Многие до сих пор помнят тот катарсис, который они пережили на просмотре «Восхождения». Подходят и говорят мне, что это было потрясение.
«Мне поднесли самую страшную водку, какую можно было найти в Монголии»
— «Урга» — фильм, выбивающийся из ряда картин Михалкова. Это авторское кино. Как вас занесло к Никите Сергеевичу?
— Ну, это после «Автостопа». Была такая небольшая картина у Никиты Михалкова. А подружились мы еще раньше, на кинофестивале. Я попросил одного товарища познакомить меня с режиссером. Познакомились, посидели за столом, немножко приняли, пообщались. И как-то сразу нашли общий язык. А потом фирма «Фиат» предложила Никите снять рекламу новой машины. А он на эти деньги умудрился еще и кино сделать! Назвал «Автостоп». Это было в 1990-х, когда со всех экранов полезло дерьмо. И вдруг вот это чудное кино, смешное, легкое.
А потом был заказ ему от французов. Просили снять документальную картину о монгольских степях. Его второй режиссер Толя Ермилов слетал туда. И привез потрясающий материал. Никита посмотрел, обалдел. Надо что-то придумать. Времени было мало. Расписывать сценарий некогда. Рустам Ибрагимбеков накидал 10 листков либретто, как для оперы. Пошел туда, вышел оттуда, сел в машину, поехал. Без диалогов. И мы все вместе собрались и стали придумывать кино на ходу.
— Так появилась история про семью с тремя детьми, которой нельзя иметь больше по законам Монголии. И жена отправляет мужа в город за презервативами. Кто это придумал?
— Никита. История нарастала на ходу, прямо на съемочной площадке. Сам процесс был фантастический. Каждый день приходишь на площадку и не знаешь, что родится сегодня, что мы придумаем. Каким будет результат сегодняшнего дня, предугадать было невозможно. Михалков взлетал на коне на сопку, мчался по чудной степи, возвращался вдохновленный и командовал: «Давайте!» И мы продолжали работу.
Съемки этой картины были праздником. Мне поднесли самую страшную водку, какую можно было найти в Монголии. «Тройной одеколон» — коньяк в сравнении с ней. Но этого я не знал. В кадре мне наливают в пиалу напиток, я в предвкушении подношу ее, и мне дало как в нос! А это выпить надо.
— Что делать?
— Камера крутится. И видно, как я тяжело переживаю этот момент. В конце концов выпиваю. А она не пошла, обратно просится. Гоняю ее, чтоб она провалилась, и думаю: «Сейчас меня вынесет. Вот же будет позор». Поборол себя, утрамбовал водку. И вырвалось: «Ну, ***, крепка». И это всё оставили в фильме.
Когда мы приехали на озвучание в Париж, французские монтажницы, встречая меня, говорили: «*** крепка приехал!» Меня так и звали. Им это нравилось.
Всё это было шалостью, бурлеском, некой эпохой возрождения. Фантастическое время.
«Учился и жил в Москве. Любовь меня затянула в Белоруссию»
— Вам важно, какую гражданскую позицию занимают ваши коллеги на площадке?
— Я всегда вижу, с кем могу быть откровенен. Я всегда говорил про свое отношение к происходящему. И у меня были единомышленники среди актеров. В основном с ними и общаюсь. Я всегда громко высказывал свою позицию. Не собираюсь никого переубеждать. Если ты сам разберешься — ну, дай Бог.
— А почему вы не народный артист России, а народный артист Белоруссии?
— Потому что я гражданин Белоруссии. Когда мне звание давали, наши нацики устраивали пикеты.
— Против вас?
— Конечно. Меня они лютой ненавистью ненавидят. Сколько раз шипели, сколько провоцировали. А я стойко придерживаюсь своей гражданской позиции: Россия и Белоруссия — это две сестры. И всю жизнь я старался сблизить народы.
О наградах я никогда не задумывался. Дадут, так дадут. И вот о звании народного мне сообщил уважаемый человек. Сказал, уже всё решено. А оказалось, нет. Отложили. Что-то помешало. И так пять лет. В конце концов дали, и — тут же пикет: «Как можно этому москалю давать звание народного артиста Белоруссии?»
— За что вас не любила оппозиция?
— За то, что я русский. Принципиально говорю по-русски. Я — советский человек. Моя родина Урал, город Свердловск. Учился и жил в Москве. Любовь меня затянула в Белоруссию.
— А вам не хотелось доказать им, что вы преданы стране, за это и звание?
— Кому? Это даже странно. Я доказываю своей преданностью, что люблю Белоруссию. Это замечательная страна и прекрасный народ.
— У вас есть мечта?
— Хочется, чтобы Россия обрела устойчивое положение. Я — государственник. Для меня гибель моей мамы и Советского Союза — самые страшные трагедии в жизни. Надеюсь, что мы скоро обретем себя и отойдем от наследия эпохи 90-х.