Петр I и Екатерина Великая. Император Павел и цесаревич Александр. Михайловский замок и послание графа Орлова. А еще вахтпарады, комические балеты, камзолы, мундиры, офицерские шарфы и трагедия в стихах. Театр Вахтангова представил премьеру «Павла I». «Известия», побывав на спектакле, убедились, что императорская тема стала поводом поведать как об истории России, так и о судьбах вахтанговцев.
Стакан лафиту
Пьесу «Павел I» Дмитрий Мережковский написал не только по склонности к историческим сюжетам, но и по родственной обязанности. В царствование Павла начал службу в гвардейском Измайловском полку его дед. «Павел I» в постановке Театра Вахтангова, по сути, тоже семейная история и тоже отчасти семейный долг. Но обо всем по порядку.
«Я изобразил мрачный зимний день. Густой туман сыпется с темного неба. В глубине плац-парада высится грозный фасад Михайловского замка, одна сторона которого еще в лесах…» — писал о своей работе «Парад при Павле I» Александр Бенуа (кстати, в этом самом замке, ныне здании Русского музея, она и экспонируется).
Сценограф Максим Обрезков, похоже, вдохновился этим описанием, овеяв тьмой и туманом дворцовые интерьеры.
Непроницаемо черный кабинет. Серебро шпалер подернуто влагой. В глубине высятся металлические конструкции-леса, куда персонажи поднимаются для наблюдений и обобщений. В центре — подиум. Здесь вершатся дела государственные.
У каждого деятеля своя правда, и все они уверены, что радеют за Отечество. Глава заговорщиков граф Пален (Игорь Карташев) только на первый взгляд двурушник: Павлу доносит о заговоре семьи, наследнику докладывает о немилости отца, но на самом деле у этого убежденного сибарита («Не угодно ли стакан лафиту?») цели государственные: деспотичество искоренить, разумное правление установить.
Ему, военному губернатору имперской столицы, выпало самое трудное — своими руками этому способствовать. Почти рыдая, втолковывает он мятущемуся цесаревичу: «Вы говорили — я делаю. А делать труднее, чем говорить».
Про уродов и людей
Гулко постукивает по каменным плитам трость — Павлу является его царственная родительница (Ирина Дымченко), почившая за четыре года до описываемых событий.
У Мережковского Екатерины II в списке персонажей нет. Ее дописала режиссер Наталья Ковалева, движимая желанием отразить линию русского Гамлета — так, по легенде, называли Павла в Европе. В отличие от Шекспира фантом и реальная мать здесь в одном лице, и потому Екатерина соединяет могильный хлад и женское раздражение.
Августейшие особы беседуют о муже и отце — императоре Петре III, умершем при таинственных обстоятельствах. Сын, нежно припав к матери, извлекает из обшлага ее рукава ветхий лист и, захлебываясь от боли и возмущения, выкрикивает известные слова из письма графа Орлова: «Толко урод наш очень занемог и схватила ево нечаенная колика, и я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а болше опасаюсь, штоб не ожил».
Неприступную императрицу, вперившую в зал недвижные очи, истерикой не проймешь.
Отбросив сына, как шелудивого котенка, она гордо удаляется, чтобы затем еще пару раз явиться, напомнить преемнику о его никчемности, а после его смерти на коронации наследника гордо пройтись об руку с последним своим фаворитом Платоном Зубовым.
Чем так раздражил Павел мать? Тем, что не умеет разделять и властвовать, не усвоил и не собирается усваивать науку царей. Екатерина владела ею в совершенстве, как и другой призрак — Петр Великий, о встрече с которым Павел рассказывает княгине Гагариной. Предупреждал прадед правнука, жалел о его трагической судьбе: «Павел, бедный Павел, бедный князь!», но тот не прислушался.
Человек, не царь
Павел — человек, о чем и сам говорит, а должен быть императором. Должен — но не хочет или не может. Как простой смертный, он вспыльчив, отходчив, коварен, доверчив, благороден, мелочен и впечатлителен.
Любит абстрактных людей («И пусть меня Дон-Кишотом зовут — сей доблестный рыцарь не мог любить Дульцинею свою так, как я люблю человечество»), но готов до смерти засечь провинившегося фельдфебеля.
Александр Олешко в роли Павла блистательно всё это отыгрывает, но не позволяет себе рухнуть во фрейдистскую бездну. Вопреки тяжким переживаниям в его герое неистребимы изысканность и легкость. Словом, то, что называют вахтанговским мироощущением.
Музыка и хореография — важные составляющие его реализации, и создатели «Павла I» об этом помнят. Музыки в спектакле много, но, к сожалению, набрана она из того, что на слуху.
Возможно, в театральном обиходе существует методичка со списком популярной классики. Отдельные ее пункты, например Кончерто Гроссо Шнитке и Адажио из 23-го Концерта Моцарта, настолько затерты постоянным употреблением, что вызывают стойкое раздражение.
Думается, вахтанговцы заслужили право иметь композитора в резиденции. Более того, для театра, провозгласившего музыкальность художественным принципом, это даже обязанность.
Душа и шарф
В помощь пластическому решению оказываются пристрастия императора и дворцовый этикет. Вахтпарад с участием будущих заговорщиков впору назвать вахтбалетом. «Гляди-ка, Саша, двенадцать шеренг как равняются, — говорит брату великий князь Константин. — Сам бы король Прусский позавидовал. Ах, черт побери, вот это по-нашему, по-гатчински!»
Вышеупомянутая гуашь Бенуа с ее отточенными шагами марша, ровным ритмом вертикалей и геометрией строительных лесов, похоже, и здесь послужила импульсом. Как и там, картину организует фигура императора. Павел, принимая парад, копирует позу собственного бронзового памятника в Гатчине. Опираясь на трость, горделиво озирает свое совершенное войско. Виват император.
«А все-таки быть беде…» — неймется Константину. Войсковой балет сменяет комическая пантомима нетрезвых заговорщиков. Хаотичные перемещения прерываются статичными мизансценами: перетрусившие гвардейцы, замерев от страха, ожидают карающей длани.
На фоне всеобщего ужаса Павел хранит гордое достоинство. Уходит из жизни с непринужденной элегантностью. Орудие убийства — офицерский шарф — обращается в символ. Вокруг шеи убиенного вьется-кружится и вздымается ввысь легчайший белый шелк. Отлетела душа. Банально, но красиво.
Павел и Симонов
В «Павле I» вахтанговцы рассказали не только об истории России, но и об истории своего театра. Сделали это ненавязчиво, как бы между прочим, но для тех, кто знаком с вахтанговскими скрижалями, весьма убедительно.
В текст спектакля включены фрагменты поэтической трагедии Евгения Симонова «Смерть Павла Первого». Стилистической погоды они не делают, звучат эпизодически, но знаменателен сам факт их появления.
Эту пьесу Симонов написал вскоре после увольнения, а фактически изгнания из Театра Вахтангова, который он возглавлял без малого 18 лет. Сыграли ее впервые в 1991 году на сцене созданного им московского Театра-студии.
Выбор темы соратники режиссера сочли символическим. Василий Мичков, игравший в том спектакле Павла, годы спустя утверждал: «Смерть Павла Первого» — это не только историческая драма. Это его личная драма. Как и Павел, Евгений Рубенович был предан собственными друзьями и самыми близкими единомышленниками. Он внес в эту пьесу свою судьбу, свое сердце, свою боль и свою тоску».
Дочь Симонова Ольга напрямую связывала содержание трагедии с тем, что произошло в театре 25 сентября 1987 года: «Театра его, главного режиссера, лишили жестоко, ударом ножа в спину, как и водится во времена дворцовых переворотов».
Давно нет в живых инициаторов и бенефициаров тех событий. Разумеется, у них тоже была своя правда, и только вечность примирила их с Симоновым. А нынешняя премьера — это и связь времен (в спектакле играют актеры, участвовавшие в его постановке), и дань уважения коллеге-вахтанговцу, верно служившему своему театру. И, конечно, осознание неизбежности случившегося.
Говорят, Юрий Любимов на свой лад утешал Евгения Рубеновича: «Не расстраивайся, в театре всегда так делают — веками». Что верно, то верно. Главное, чтобы потом с благодарностью вспоминали.