За последние месяцы несколько миллионов детей, проживавших на территории Украины, ЛНР и ДНР, были эвакуированы в другие страны или перемещены из своих домов. Многие из них находились или находятся непосредственно в зоне боевых действий. О том, как этот опыт может повлиять на психику детей и что можно сделать, чтобы им помочь, «Известия» поговорили со специалистами — в том числе с теми, кто работал с пострадавшими в Беслане и «Норд-Осте» и специализируется на работе с посттравматическим синдромом.
«Мало не покажется»
С конца февраля в Россию, по официальным данным, въехали с территории Украины, ЛНР и ДНР около 700 тыс. человек. Большая часть из них — это женщины и дети. В том числе и те, кто недавно выехал из Мариуполя.
В общей сложности к началу мая, по данным ООН, с этих территорий выехали в другие государства около 5,5 млн человек, 90% из них — это женщины и дети. Примерно трети всех детей на Украине, в ДНР и ЛНР пришлось так или иначе покинуть свои дома, даже если они не выехали в другие страны, считают в Организации Объединенных Наций.
Такой опыт — как нахождение в зоне конфликта, так и сама эвакуация — в любом случае оказывает серьезное влияние на детскую психику, обращают внимание опрошенные «Известиями» специалисты: психологи, психиатры и психотерапевты, специализирующиеся на работе с детьми либо на реабилитации людей, переживших кризисные ситуации.
Последствия для детской психики очень индивидуальны и зависят, в первую очередь, от возраста, изначального состояния и стрессоустойчивости ребенка, а также от степени угрозы его жизни. Играет свою роль и то, в какой мере ему была обеспечена поддержка в кризисный период, были ли с ним рядом близкие или ему пришлось проживать всё это самостоятельно, говорит доцент кафедры детской психиатрии и психотерапии Российской медицинской академии последипломного образования Елена Морозова.
В 2004 году она вместе с коллегами работала в Беслане, где помогала детям, переживавшим последствия теракта, и их семьям.
— Но без последствий, к сожалению, из этого не выйдет ни один ребенок. У каждого будет своя плата, — говорит она.
Определенно можно сказать, что нахождение в зоне активных боевых действий на всех, и на детей, и на взрослых, «оказывает мощное влияние», подтверждает директор Центра психологического консультирования НИУ ВШЭ Ирина Макарова.
— И в самом общем смысле такой жизненный опыт можно обозначить как травматический, это массированная психическая травма, — отмечает собеседница издания.
При этом существует убеждение, что для маленьких детей в возрасте до трех лет вред будет минимальным, поскольку они практически не осознают происходящее вокруг них. В действительности такое мнение является «странным и не подтвержденным практическим опытом», говорит она, — так или иначе происходящее затронет всех.
— Дети в возрасте до трех лет имеют значительно более сильную эмоциональную связь с матерью, — объясняет доктор психологических наук, психотерапевт, специалист по детской психологии Илья Слободчиков, — поэтому весь ужас, который переживает она, передается им. С детьми более старшего возраста просто другая ситуация: они сами видят и осознают происходящее, и с точки зрения последствий там никому мало не покажется.
Утраченное доверие
Вместе с коллегами Илья Слободчиков работает с семьями, выезжающими из зоны боевых действий. Как правило, запросы поступают через знакомых и коллег, которые помогают беженцам.
Обращений с просьбами о такой помощи поступает «очень много уже сейчас», отмечает он. В большинстве случаев психологи, которые работают в том числе с посттравматическим синдромом, стараются помогать бесплатно.
Одна из главных проблем в работе с такими детьми, по его словам, — их уверенность в том, что спокойная обстановка, в которой он находится сейчас, не может сохраняться длительное время.
— Ребенку кажется, что спокойное состояние нестабильно и все эти кошмары вернутся. Очень сложно зафиксировать это состояние стабильности. Очень часто это вообще история возвратная, то есть переживания и кошмары возвращаются при любой повторяющейся травме, — перечисляет он.
С подростками также возникает «интеллектуальный компонент»: пытаясь осознать произошедшее, они начинают задавать себе и окружающим вопросы, на которые «ответить нередко не могут даже взрослые», что в итоге приводит к закономерным реакциям, связанным с проявлением гнева и агрессии, объясняет собеседник издания.
Ключевой проблемой практически для всех семей, переживших такой опыт, становится разрушение внутрисемейных связей, выстроить которые заново бывает очень трудно, рассказывает Елена Морозова.
— Прежде всего, будет утрачено доверие ко взрослым, потому что они это допустили и совершили: они не спасли, не защитили, поэтому контакты могут быть нарушены даже внутри семьи. На то, чтобы восстановить утраченное ощущение безопасности, может потребоваться длительное время, — обращает внимание она.
Травматичной для детей в том числе становится и сама необходимость покинуть привычное место жительства, особенно внезапно и не по своей воле, перечисляет Илья Слободчиков. Примириться с этим им может быть трудно вне зависимости от того, насколько комфортным будет место, куда они приедут.
Однако самой уязвимой группой, по его словам, становятся те, кто пережил реальную потерю близких либо просто стал свидетелем гибели людей, — даже если речь не шла о ком-то из значимых для ребенка взрослых.
— Это формирует специфический образный ряд, который может провоцировать, например, ночные страхи, ночные кошмары, и в целом формирует целую группу состояний, с которыми должен работать не столько психолог, сколько уже квалифицированный психотерапевт, — предостерегает он.
«Вообще ничего не хотят»
Внешне последствия перенесенного стресса могут проявляться по-разному. В том числе в виде психических расстройств или психозов, говорит Елена Морозова.
— После Беслана мы наблюдали и такую тяжелую симптоматику, достаточная часть детей побывала в психиатрических клиниках, — отмечает она.
В некоторых случаях стрессовая ситуация становится просто триггером, который «активирует» уже имеющуюся у ребенка предрасположенность к заболеваниям психики, но иногда сверхмощная стрессовая нагрузка сама по себе может оказаться настолько сильной, что приведет к возникновению психотического эпизода у совершенно здорового ребенка.
— В Беслане, например, были дети с тотальным мутизмом: они могли говорить и до этого совершенно свободно объяснялись, но [после пережитого] они не разговаривали, — перечисляет она. — Были дети с параличами, тоже вызванными последствиями шоковых переживаний. То есть симптоматика может быть самой разной.
Такие острые состояния — в отличие от отложенных эффектов для психики — острее всего проявляются либо в момент непосредственной опасности, либо в первые дни и месяцы после, рассказывает собеседница издания.
Острая форма может длиться около полугода, а в общей сложности на реабилитацию может уйти не меньше года или полутора лет, единодушны опрошенные изданием специалисты.
Но если ребенку, который нуждается в помощи, своевременно ее не оказать, эффект может быть отсроченным и очень сложно излечимым, говорит Елена Морозова.
При этом систематическая психологическая — а не психиатрическая — помощь может потребоваться как раз в долгосрочной перспективе, уверена Ирина Макарова.
— Так устроена наша психика, что в острые периоды ужасных событий происходит мобилизация внутренних сил, срабатывают защитные механизмы, формируются копинговые реакции, всё работает на то, чтобы справиться, защититься от травмы. О том, как и насколько успешно прошел этот процесс, мы узнаем именно в отдаленной перспективе, — говорит она.
Симптомы посттравматического стрессового расстройства, по ее словам, могут проявиться спустя несколько месяцев и даже лет после события.
С человеческим посылом
Чтобы понять, как ребенок справляется с проживанием стресса, необходимо внимательно наблюдать за ним как в момент стресса, так и сразу после того, как он попадет в безопасную обстановку, обращают собеседники издания.
В первую очередь, нужно обращать внимание на физическое состояние ребенка.
— Обязательно надо следить за дыханием — потому что оно часто сбивается, ребенку может быть тяжело дышать, оно может быть сбивчивым. Нарушается сон, нарушается аппетит, а без этих физиологических процессов человек не может долго существовать, — перечисляет Елена Морозова. — Поэтому нужно, в первую очередь, следить за этими психосоматическими процессами, чтобы человек нормально ел, нормально спал.
В идеале необходимо, чтобы поблизости был психолог, который мог бы наблюдать за состоянием ребенка и при необходимости помогать ему, отмечает Ирина Макарова.
— В случае необходимости и запроса нужно быть готовым говорить, рисовать и играть с ним, с целью помочь в переживании тяжелых и сложных эмоций, — говорит она.
С точки зрения эмоционального состояния «тревожными звоночками», которые говорят о том, что необходимо обратиться за более серьезной помощью к специалисту, могут стать изменения в поведении.
— Если ребенок сидит безэмоциональный, ступорозный, неактивный, это может быть очень удобно взрослым, но на это необходимо обратить внимание, потому что ему явно очень тяжело и сложно, — перечисляет Елена Морозова.
В Беслане, говорит она, приехавшие из Москвы специалисты заранее консультировали медиков, работавших с пострадавшими детьми и их родителями, чтобы помочь им определить, что ребенок нуждается в помощи.
— Мы приехали как волонтеры и жили в больнице, а работали прямо в этом здании в поликлинике. Мы читали лекции и рассказывали врачам, какая бывает симптоматика, с чем они могут столкнуться, что это значит и куда с этим обратиться. И врачи, осматривая детей, сразу могли выявлять [симптомы] и направлять их к нужным специалистам, — рассказывает Елена Морозова.
Однако вскоре выяснилось, что этого недостаточно: «Дело в том, что самые тяжелые случаи — это как раз случаи, когда пострадавшие вообще ничего не хотят уже, за помощью не обращаются и о себе никак заявить не могут».
Осложнялось это и тем, что далеко не все готовы решиться на обращение к психиатру и даже психотерапевту.
Тогда волонтеры начали работать с фельдшерами и медсестрами, которые могли ходить по домам и видеть детей. Им заранее рассказывали, на что в состоянии ребенка нужно обратить особое внимание. И если после визита медики говорили, что кто-то, по их мнению, может нуждаться в дополнительной поддержке, туда выезжала «скорая психологическая помощь»: специалисты, готовые поговорить с людьми и постараться убедить их начать лечение.
Постепенно, если родители видели эффект, они начинали собирать у себя дома родственников и знакомых, дети которых тоже могли нуждаться в помощи.
Тогда же в городе появился центр психологической помощи «Игра» — его открыли в зале для ЛФК местной поликлиники, и представлял он из себя игровую комнату. Чтобы снять психологический барьер перед обращением к врачу, родителей с детьми приглашали туда просто поиграть и поговорить с сотрудниками. И если становилось понятно, что семья нуждается в помощи, из поликлиники к ним спускался врач.
— Действовать нужно строго поэтапно и очень деликатно, человек должен понимать, что это делается с человеческим посылом, а не от желания «причинить добро», — говорит Елена Морозова.
«Энтузиасты-волонтеры»
В идеале каждый ребенок, переживший такой опыт, должен получить психологическую помощь по умолчанию, еще до появления любых симптомов, отмечает Илья Слободчиков.
Чаще всего для этого требуется участие психотерапевта или клинического психолога, умеющего работать с посттравматическими расстройствами.
— Такие люди есть. Не сказать, что их очень много, потому что это специалисты узкопрофильные, но они есть, — отмечает он.
Это в том числе специалисты, которые занимаются реабилитацией военнослужащих, побывавших в горячих точках.
Однако сами пострадавшие часто медлят с обращением за помощью: из-за страха, что у ребенка диагностируют заболевание, или из «общего недоверия к любым психологам» люди предпочитают тянуть до тех пор, пока ребенок не столкнется с конкретными проблемами — например, с ночными кошмарами или сильными страхами, отмечает он.
При этом возможность получения даже первичной психологической помощи сегодня есть, считает Ирина Макарова.
— Во-первых, это хорошо организованная и разветвленная психологическая служба МЧС, которая оказывает экстренную помощь в момент и на месте события. Во-вторых, два года жизни в условиях пандемии стали сильнейшим стимулом для расширения и укрепления систем психологической помощи взрослым и детям, — говорит она.
Специалисты МЧС ориентированы, в первую очередь, на единомоментную поддержку людей в экстремальных ситуациях и не всегда умеют работать, например, с детской спецификой, в частности, с вопросами восстановления доверия ко взрослым, говорит Елена Морозова.
— Когда-то давно мы с доктором Рошалем на психологическом конгрессе выступали с предложением создать мобильные бригады специалистов, которые в обычное время могли бы работать на своих обычных рабочих местах. Но это не было реализовано, — говорит она.
Сейчас, по ее словам, длительной поддержкой семей с детьми, которые столкнулись с тяжелыми травмирующими обстоятельствами, занимаются в основном «волонтеры-энтузиасты». При этом систематически подготовленных для такой работы людей довольно мало.
— Какую-то информацию я стараюсь давать своим студентам, потому что это важно: когда мы работали сначала на «Норд-Осте», а потом в Беслане, многих вещей мы не знали, нам приходилось все пробовать наощупь и иногда мы тратили драгоценное время, — заключает собеседница издания.