Жанр книги Алекса Кристофи о личной (а заодно и творческой) жизни Ф.М. Достоевского заявлен многообещающе. Это не традиционная романизированная биография, а «реконструированные мемуары», где автор объединяет «автобиографические фантазии Достоевского с его же фантастической жизнью». Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Алекс Кристофи
Достоевский in love
Москва: Эксмо, 2021. — пер. с английского И.Н. Обаленской. — 352 с.
Английский поклонник русского гения пытается восполнить досадный пробел в библиографии Достоевского, так и не успевшего засесть за свои собственные воспоминания (вечная спешка писателя, создававшего свои шедевры в постоянном цейтноте, проходит сквозь книгу красной нитью и отчасти объясняет его специфическую, лихорадочную манеру письма). Прием вымышленной автобиографии, написанной за героя другим человеком, Кристофи уже использовал в первом из двух его предыдущих романов, вышедшем в 2015-м Glass («Стекло»). Там автор тоже, как и в «Достоевском...», проявлял тягу к шитью лоскутных одеял из разнородных текстов и пытался играть с литературными аллюзиями: героя зовут Гюнтер Гласс (с толстым намеком на нобелевского лауреата Гюнтера Грасса), а квартиру он делит с эксцентричным немецким интеллектуалом по кличке Степной Волк (привет Герману Гессе).
Все эти нехитрые постмодернистские ужимки вкупе с нынешней, незамысловато сделанной книгой создают впечатление, что Кристофи вообще любит простенькие, дешевые эффекты. Одна из его недавних художественных акций — вирусный твит с фотографиями разрезанных книг (не своих, а чужих, в том числе и биографии Достоевского за авторством Джозефа Франка), которые писатель разделяет на тонкие тетрадки, чтобы удобнее было читать за завтраком и в метро. Наследие Достоевского в своем новом романе Кристофи раздербанил примерно аналогичным способом. На жизнеописание «Федора», как его по-дружески называет в третьем лице автор, словно наклеены вырезки из произведений и личных писем Достоевского, где он и его герои говорят от первого лица.
Чтобы читатель не запутался, где кончается косвенная речь и начинается прямая, цитаты выделены кавычками, ссылками и курсивом. Но и без того переходы ощутимы стилистически и интонационно, хотя высшим пилотажем было бы состыковать фрагменты своего текста и Достоевского бесшовно, заподлицо. Для этого автору не хватает сноровки, а может быть, элементарной наглости попытаться влезть в шкуру великого писателя и забиться с ним в унисон в эпилептическом припадке — так, чтобы их голоса периодически сливались.
Русский поклонник Достоевского имеет все основания смотреть на книгу Кристофи снисходительно, как на развлекательную безделушку (пусть и не лишенную информативности), хотя бы потому, что имеет доступ к оригиналам текстов, в том числе таких мемуарных источников, как воспоминания брата писателя Андрея Достоевского. О них Кристофи отдельно сетует в примечаниях, что полного перевода на английский нет и пришлось выискивать фрагменты по разным англоязычным исследованиям. Соотечественникам героя затеянный англичанином эксперимент мог быть интересен не какими-то новыми, «эксклюзивными» биографическими подробностями о Достоевском, а оригинальным ходом авторской мысли и чувством стиля. Увы, ни тем ни другим получившийся у Кристофи коллаж поразить не может, во всяком случае в русском переводе.
Внедрять реплики из Достоевского Кристофи начинает еще во вступлении, которое он заканчивает фразой «А теперь к делу» и ставит сноску: это, мол, цитата из «Братьев Карамазовых». Аналогично в самом конце, уже после библиографии, вдруг возникает игривый курсив: «Не кончить ли уж тут «Записки»?», и, как сигнализирует последняя сноска, это тоже цитата из «Записок из подполья». Кроме этих шуточных подмигиваний в книге много и содержательных цитат, которые выдергиваются из одного контекста и ставятся в другой, порой глуповатый. Например, один из самых знаменитых афоризмов Достоевского встроен в описание путешествия Федора с женой Анной: «Они добрались до Милана, пешком преодолев горный перевал, собирая по пути альпийские полевые цветы и наслаждаясь их стойкой красотой. Мир спасет красота». (Хотя сложно предположить, что автор «Идиота» имел в виду цветочки.)
Привыкая к художественному методу Кристофи, начинаешь думать, что с таким же успехом можно было бы поручить компьютерной программе поиск подходящих к случаю цитат по ключевым словам. Так, когда Федор собирается выпить чаю, немедленно выскакивает еще одна знаменитая фраза из «Записок из подполья»: «Федор застегнул рубашку, накинул старый синий пиджак, расчесал волосы и попросил принести в кабинет крепкий черный чай. (Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить.)» А позже в чайном контексте пригождается менее популярная цитата из «Подростка»: «Он сворачивал папиросу и с наслаждением курил ее, сопровождая двумя чашками горячего кофе или крепко заваренного чая. «Самовар есть самая необходимая русская вещь».
Главный недостаток Кристофи как исследователя Достоевского — вялое и робкое чувство юмора. Придумав наглядную метафору «В голове, как цыпленок в яйце, стучалась идея нового романа», англичанин при этом не додумывается обыграть дорогой сердцу каждого любителя Достоевского мем «и цыпленочку» из «Братьев Карамазовых» — трогательную приписку на конверте с письмом старика Карамазова Грушеньке. Почему до слез смешит и в то же время пугает этот «цыпленочек», представляется затруднительным растолковать Алексу Кристофи, который игнорирует комическую сторону судьбы и дарования Достоевского.
Он ставит жирный акцент на страданиях, предпочитая надрывные и пафосные цитаты, тем самым делая из героя мужественного «терпилу», хотя его мироощущение было скорее трагикомическим. Возможно, сам себя Достоевский не всегда видел в терновом венце мученика, как, например, можно заключить из письма А.Н. Майкову, где автор повести «Село Степанчиково и его обитатели» сравнивает себя с фанфароном Фомой Опискиным:
Автор цитаты
«Я шутя начал комедию и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно для удовольствия как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни»
В принципе может сойти за шутку встречающееся у Кристофи определение Опискина как «пассивно-агрессивного псевдоинтеллектуала средних лет». Но чаще вместо того, чтобы хоть немного повеселиться, англичанин принимается, наоборот, умничать и тогда может договориться до сомнительной чепухи. Так, Зигмунд Фрейд у него выходит едва ли не креатурой Достоевского, поскольку все (а точнее, две) свои главные идеи позаимствовал из его романов.
Но в очередной сноске Кристофи тут же окончательно уничтожает основателя одной из авторитетнейших психологических школ: «Его теории, конечно, были потрясающе неверными, но, без сомнений, спровоцировали целое направление мысли. Антрополог Таня Лурман остроумно подметила, что «теории Фрейда были подобны свету фонаря на свечном заводе».
Можно строить разные догадки, что именно имела в виду антрополог, но Кристофи явно не хватило начитанности и быстроты реакции, чтобы с блеском вклеить сюда же замечание Набокова: «Достоевский всегда как-то напоминает комнату, в которой днем горит лампа».